По полянам и болотам. Повесть о войне с семинолами
Шрифт:
Плантация Бойда находилась примерно в сорока милях от Сент-Августина, и в город он приехал по делам. Он оказался там как раз в тот момент, когда Салано выстрелил в Ал-Уи. Возмущенный этим мерзким поступком и восхищенный тем, как молодой индеец говорил с теми, кто это сделал, Бойд сразу принял его сторону и, возможно, спас его жизнь. Потом он занялся своими делами и случайно узнал, что Салано со своими злобными дружками отправились по следам молодого вождя. Боясь, что эти негодяи смогут причинить большие неприятности тому, кому он обещал защиту, от вскочил на свежую лошадь и погнал ее вслед за ними.
Обнаружив четырех лошадей, привязанных у обочины, и обратив внимание на то, что все ружья находятся в седельных чехлах, Бойд из предосторожности обошел их так, чтобы они оказались у него за спиной, и потом вошел в рощу. Там, идя на звук голосов, он бесшумно проскользнул через заросли прямо к тому месту, где происходила эта отвратительная сцена. Ничего более мерзкого он прежде не видел, и это зрелище привело его в ярость.
Рванувшись вперед, держа в руке ружье, он одним ударом сбил Салано на землю и взял остальных на прицел. Все они его знали, и каждый из них предпочел бы иметь дело с любыми другими двумя противниками. Само его присутствие в этот момент вселило в них ужас, и, когда он разрешил им убираться, они побежали, словно побитые щенки.
Если бы Коакучи был в поле зрения своего спасителя, Бойд непременно заметил бы пугающие перемены на лице молодого индейца. Оно был уже не тем, которое он видел часом ранее. То было подвижным лицом молодого человека, на котором отражались все переживания, и, хотя оно было искажено горем и злобой, скоро оно приобрело обычное выражение. Теперь оно стало жестким, на нем застыло выражение невыносимого стыда и неутолимой ненависти. Взгляд его напоминал взгляд дикого животного, загнанного в угол и приготовившегося к смертельной схватке.
Едва взглянув на белого, он опустил глаза. Коакучи, самый гордый из семинолов, склонил голову. Этот человек ста свидетелем его позора, и в то же время он был обязан ему. Молодой индеец не мог смотреть на него, как не мог его убить, и стоял, молча и неподвижно, глядя в землю.
Ральф Бойд оценил ситуацию и понял чувства индейца, как свои собственные, как оно и было в некотором смысле. Так думал бы любой рожденный свободным гордый юноша, окажись он в сходных обстоятельствах.
– Мой бедный друг, – сказал Бойд, протягивая руку. – Я думаю, что понимаю, что ты сейчас чувствуешь, и всем сердцем тебе сочувствую. Ты должен позволить мне стать твоим другом, хотя бы за то, что я сделал с четырьмя твоими врагами. Можешь пожать мне руку в знак дружбы?
– Не могу, – прерывающимся голосом ответил Коакучи. – Ты белый. Меня ударил белый. Не раньше, чем след от этого удара будет смыт его кровью, я смогу пожать руку белого в знак дружбы.
– Ну, не знаю даже, что я должен чувствовать, – задумчиво произнес Бойд. Прежде я никогда не встречал людей твоего народа, но мне часто говорили, что вы люди лживые, ненадежные, лишенные всяких признаков гордости или истинной храбрости. Теперь же мне кажется, что в этой ситуации твои чувства намного сильнее моих, окажись я в таком положении. По крайней мере я надеюсь, что не будешь держать на меня зла за то, мы с ними, к несчастью, одного цвета. Я хотел бы узнать больше о твоем народе, и хотел бы, чтобы вы меня считали другом, а не врагом.
– Коакучи всегда будет твоим другом, – твердо ответил тот. – Настанет день, когда он пожмет твою руку в знак дружбы. Не сейчас. Он всю жизнь будет тебе обязан. Семинолы никогда не прощают несправедливости и никогда не забывают доброты. Теперь я должен идти.
– Постой, Коакучи, ты не должен идти полуголый и с этой отметкой на спине, – воскликнул Бойд. – Вот, у меня есть две рубашки, и я настаиваю, чтобы ты взял одну из них. С твоего разрешения я возьму в обмен за нее эту твою кожаную тунику, которую так раскромсали эти негодяи, и сохраню ее на память об этом случае.
Сказав это, молодой англичанин снял с себя верхнюю одежду – прекрасно сшитую охотничью рубашку из темно-зеленой материи, и протянул ее Коакучи. Молодой индеец без колебаний принял подарок и сразу надел рубашку, оказавшуюся ему впору.
Потом молодые люди вышли из рощи, где произошло то, что было столь неприятным для них обоих, и пошли туда, где Бойд оставил свою лошадь.
Поскольку Коакучи сказал, что идти ему недалеко, Бойд предложил проводить его, и, ведя лошадь в поводу, пошел рядом и индейцем, на лице которого застыло выражение стыда.
Чем больше Бойд говорил с Коакучи, тем более тот ему нравился. Он понял, что это человек интеллигентный, скромный, но высокодуховный и в высшей степени приверженный представлениям дикарей о чести и бесчестии, о хорошем и плохом. Отомстить за обиду, отплатить за доброту, быть честным с тем, кто честен и предать предателя, служить другу и наказать врага – таким было его кредо и закон его жизни.
Наконец они дошли до того места, где индеец должен был свернуть с дороги. Тут они остановились, чтобы попрощаться, и, пока это происходило, из соседних зарослей послышался хриплый крик ястреба. Коакучи поднял руку, и словно по волшебству, шесть сильных воинов выскочили на дорогу и окружили их.
Бойд машинально потянулся к ружью, но его остановила улыбка на лице товарища. Тот спокойно произнес:
– Ничего не бойся; это мои друзья, а мои друзья – твои друзья.
К индейцам он обратился на своем языке:
– Хорошо запомните этого человека. Это мой друг и друг всех семинолов. Никто не должен причинить ему вреда.
Потом он взмахнул рукой, и шесть воинов исчезли так быстро и бесшумно, что белый протер глаза, чтобы убедиться в том, что ему это не померещилось.
Повернувшись к Коакучи, чтобы сказать тому о том, как это удивительно, он увидел, что молодой индеец тоже исчез, и что он один стоит на дороге.
Глава
IX
Таинственное исчезновение часового
Целую минуту Ральф Бойд стоял в растерянности посреди дороги. Напрасно он искал взглядом признаки или вслушивался в звуки, которые могли бы выдать присутствие тех, кто мгновением ранее стоял рядом с ним. Высокие травы волновались и цветы покачивались под легким ветерком, но он был не настолько силен, чтобы пошевелить тяжелые листья пальм, а среди их стволов не было заметно никакого движения, выдававшего присутствие человека. Легкие верхушки капустной пальмы колыхались, поднимаясь и опадая под дуновением ветерка, из дальних зарослей доносилось воркование лесных голубей, иногда раздавался крик перепелки, но никакие иные звуки не нарушали всеобъемлющую тишину.