По ту сторону грусти
Шрифт:
Чистая страсть смешивалась с переживаниями о судьбах - и о первой оставленной семье, и о жене Татьяне, которую Алесе было жаль из-за болезни. После венгерских событий её психика надломилась, жизнь и для неё, и для Андропова дала трещину - хотя бы потому, что Татьяна Филипповна уже не могла оказывать мужу поддержку и согревать теплом, в котором он так нуждался.
Алеся считала так: нельзя, чтобы плохо было обоим. Она прекрасно помнила, как снимала квартиру с Ариной на последнем курсе. К концу учебного года воздух загустел от постоянного напряжения. Неловкое молчание, косые взгляды, боязнь не туда поставить чашку, слишком громко загреметь ключами.
Просто в тот момент они обе находились не в лучшем душевном состоянии: Арина плавно погружалась в депрессию, Алеся столь же медленно выходила. Да и характер у них обеих не был прост, как яйцо, и лёгок, как пёрышко. Утешение получить неоткуда, только мрак и раздражение. Находиться на одном пространстве им было явно противопоказано.
А если два человека серьёзно болеют и у одного из них не всё в порядке с нервами? Картина получалась безрадостная, и Алесе становилось грустно, в том числе от понимания своей наивности: ну не может же она всерьёз полагать, что Андропов чудодейственным образом излечился бы с помощью всяких там телячьих нежностей? Психологические штуки - это, конечно, безумно здорово, но против природы и её объективных законов не попрёшь.
И - да, от её воинственных наскоков ему бы, скорее, "поплохело".
Со временем всё это стало её утомлять. Ей начало казаться, что своими плотоядными и агрессивными мыслями она просто-напросто унижает Юрия Владимировича. Пускай даже мысли эти - неизречённые. Нарастало ощущение перегрева и запутанности.
Алеся поняла, что соскучилась, ей безумно хотелось снова повидаться с председателем, - ведь для чего-то же существует это притяжение! Но она запрещала себе даже думать об этом. Он будет говорить с ней и расспрашивать о жизни в Княжестве, а она будет терзаться нечистыми мыслями? Просто гадость. Она бы не посмела так оскорбить его.
Так что же делать, молиться и просить "не вводить во искушение"?
Так-то оно так, но очевидное решение нагоняло на Алесю лютую тоску. Делать это не хотелось категорически.
Она выбрала тактику пассивного выжидания. И не противилась своим приливам, а позволяла им происходить и проходить насквозь.
Вот потом-то и настал "штиль" - высокий.
Через несколько дней её отправили в командировку в Гомель с тремя сотрудниками министерства. Это была какая-то проверка (теперь она о многом, и не только о быте, говорила "какой-то"). Не обошлось тут без её второй работы, которая постепенно выходила на первый план. В общем, комиссия проверяла воинские части, а Алеся проверяла комиссию.
Ей не хотелось тащиться на юг. Хотя везде ведь своя рутина. Да и поездки она любила - новые впечатления, как-никак. А Гомель вызывал у неё уважительные, тёплые ассоциации с министром.
Для дороги существовало два варианта: утыкание в книгу или некая сносная беседа (с тем, чтобы, выполнив долг общения, вернуться к "варианту 1"). Ещё, конечно, сон, но сидячее спаньё - удовольствие сомнительное. По счастью, беседа с панами офицерами завяла быстро и непринуждённо. Можно было достать читалку и погрузиться в текст.
Но настроение оказалось на редкость беспокойное, летучее. Она то начинала читать, то откладывала книгу на край стола. То наблюдала за пассажирами плацкарта, то отвлекалась на сияние янтарного блика в стакане с чаем, то скользила взглядом по просторам зелёных сонных полей. И ни на чём не могла сосредоточиться. Но на пространстве перистой прозрачной голубизны невидимыми знаками начинали проступать слова. Они плавно, стремительно летели вслед за поездом, как чайки за кораблём, и становились в строй созвучно ритму колёс.
О, она узнала бы это возвышенное неуловимое состояние из тысячи. Ей зачастую казалось, что ни описать, ни выразить его попросту невозможно - потому что само оно гораздо совершеннее того, что получается в итоге. Так, будто цветок прекраснее плода, а облако прекраснее дождевых капель. Она считала, что вдохновение является совершенным состоянием - шедевром даже без воплощения.
Каждый раз она испытывала робость. Ведь само произведение получится гораздо грубее. Оно не отразит тончайших чувствований, так стоит ли начинать?! И каждый раз она строго отвечала себе: да, стоит. Может, не всегда получается, как следует. Но гораздо хуже - это упустить своё вдохновение из трусости и пройти мимо. Вот это уже настоящее предательство.
Она вынула ежедневник - расставила сети на слова и строчки, она взяла ручку - вооружилась гарпуном на особо яркие метафоры.
Она могла бы с полным правом переживать из-за своей одержимости, но нарождающийся стих был тоже о нём.
Юрий Владимирович присутствовал в каждой строчке и слове, он был осязаем так же, как слоги и звуки чужого ему языка, он врывался в её сознание излишне откровенными, символичными оборотами. Они были наивными и топорными до нахальства и трёпа, хоть ей и не нравилась подобная поэтическая манера - но ведь приходили-то сами. Алеся обладала одной чертой, вроде внушающей уважение, но очень неудобной - она не могла подстраиваться и регулировать, она умела работать только с "тем, что спускают из космоса". А сейчас ей спускали - именно это.
И, позабыв о скучающих офицерах, она плескалась среди стихотворных обрывков, как среди волн. И от каждого толчка она всё больше теряла равновесие, и теперь даже буквы на бумагу не хотели ложиться, рука не слушалась и опускалась, и беспокойной дрожью отзывалась уже не только душа, но и тело.
Она снова пыталась читать сборник рассказов. Не удавалось.
Алеся могла думать только об Андропове. Она представляла его таким, как на известной фотографии со Щёлоковым, где министр внутренних дел выглядит по сравнению с председателем каким-то мелкотравчатым и беспородным. Крайне неудачный для него кадр. Зато Юрий Владимирович каков: большой, красивый... с благородными крупными чертами... точно граф... Она его как-нибудь так и назовёт, и пусть не изображает "классовую оскорблённость". Ха, вот уж нет, к чёрту! С его-то замашками и ценностями ближе до Пиночета, чем до Чавеса. И вообще.
Вообще, с особой тщательностью стоило представить и фасон, и ткань его элегантного пиджака - с тем, чтобы сорвать его и прильнуть всем телом, еле сдерживая судорожные движения. И она почувствует, как учащается его пульс, и как к лицу приливает кровь - нет, не увидит, а ощутит, какой горячей стала его щека...
...и весь он будет дышать жаром под рубашкой - может, у председателя действительно поднимается температура?..
Она его доводит. Мучит и доводит.
Ох, нет, ладно, это слишком, но как она с ним сцепится! Он ведь тоже горяч, ведь недаром в письмах к Нине назывался "хулиганом" по-есенински, ох, боже, да ведь он ещё и стихи пишет... Ну, она из него эту дурь выбьет! В смысле, выбьет так, чтоб он выдавал ещё больше "дури".