По ту сторону грусти
Шрифт:
Алеся ощущала окрылённость лётчика перед тараном. История таинственной Беаты не оттолкнула, а наполнила сочувствием. Самое странное, что в этом сочувствии была не только солидарность, а проглядывало превосходство.
Она отключалась от мира и углублялась во вселенную слышанного рассказа, и пыталась снять слепок с души погибшей, и ощущалось, что та была девушкой очень напряжённой внутренней жизни, можно сказать, экзальтированной. Но ведь она-то, Алеся, не такая. Мелочная бытовая раздражительность ничего в таких вопросах не решает.
Значит, её шансы повышаются. Выход есть, его можно
Максимальная чуткость к себе и миру - вот и всё, что требуется. Мучительно и обманчиво просто!..
Ей ли не знать, как трудно настроиться и слушать. Самые серьёзные помехи - сомнения. Они срывают трансляцию и засоряют эфир. Точно так же - аллергия на иррациональность.
Для неё всегда было самым трудным отказаться от плана, забыть об инструкциях (пусть даже собственного сочинения, но ведь они обязаны - быть!). Но сейчас Алеся была как никогда серьёзно настроена двигаться по странной траектории и следовать сиюминутным личным суевериям (на самом деле - сигналам). Ну и что, что выглядит глупо, просто прибор сверхчувствительный, вот стрелка и дёргается.
Во вторую ночь попытка не увенчалась успехом.
Вопреки обыкновению, она чётко обрисовала себе экспозицию: взлётно-посадочной полосой была подмосковная дача. Наверное, в этом и состояла ошибка. Отпусти, Леся, сколько раз тебе повторять: от-пус-ти!..
Кошка свернулась в дальнем углу постели. Забиралась она на Алесю или нет во время сна, определить было невозможно. "Ладно", - терпеливо вздохнула Стамбровская.
А в висках у неё стучало скороговоркой: "Время-не-ждёт-время-не-ждёт-время-не-ждёт..."
Но почему-то настойчиво ощущалось, что она могла, могла схватить за хвост это время: вернее, точно прицелиться и совершить бросок, входя стрелой в водоворот - а оно вспучивалось, и вихрилось, и искривлялось, все прежние выкладки и расчёты приходили в негодность. Но и этот момент был ограниченным, надо было - успеть. Но когда аномалии придёт конец, знать было невозможно.
Внешний мир померк за дымкой напряжения.
"Погоди, - думала Алеся, - погоди, всё будет хорошо... сейчас... я иду..."
Ей было трудно удержаться. Но ведь дрёма после обморочного дня не считается. А Бог любит троицу, да, это тоже сигнал - в уме нежной зеленью загоралось число "три", почему-то тройка Алесе всегда виделась салатной (у неё все числа ещё в детстве имели цвет). В общем, нужно дождаться ночи. И дожить до рассвета.
В пятницу Алеся не пошла на работу. Честно отпросилась в самую рань: Галя за неё заявление напишет, а Семашко сам видел её бездыханной, так что ко всему готов - логично же. Она впервые устраивала такой спонтанный саботаж. Потому что рассвет пресловутый - не принёс ничего хорошего.
Алеся сидела, тяжко уставясь на остывший чай - он не лез в горло.
Хотелось бегать, опрокидывать предметы и скулить - в голос и с переливами, хотелось тыкать с размаху в телефон и звонить всем подряд, и вопить, на четвёртой фразе заливаясь слезами. Она на первом курсе часто названивала маме и вываливала на неё весь ворох горестей и сиюминутную громкую оторопь от столкновения с реальностью. Но сейчас - нет. Она взрослая девушка. Она интеллектуал. Она партийный работник. Она кавалер ордена. Она офицер. Разве мало для того, чтобы поганой метлой затолкать свою слёзную боль поглубже в стыдное крикливое нутро?
И она - молча побежала.
Чуть не скатилась по лестнице на обычных своих средних каблуках, чуть засеменила в вино-бордовом строгом платье, кинулась суетливо - вон из подъезда, пока не закрылась дверь! Да, новая жгучая потребность! Суеверие! Сейчас - критичное. Она чуть не сшибла вышедшую из подъезда старушку, три раза поплевала, отгоняя полетевшее вслед проклятие. На улице чуть полегчало. На Фелициановскую? Да. Шаг, шаг, размеренный шаг. Стремительность и чёткость. Думай, что делать, глубокий вдох. Думать лучше в приятной атмосфере. И она зашла в любимый испанский бар, где сиживала и до эмиграции, он был на том же месте.
Она сидела и изо всех сил пыталась сообразить, что она здесь делает и почему теряет время. Вино казалось безликим и безвкусным, а звуки сальсы терзали уши: по сравнению с интеллигентным неторопливым джазом они казались босяцкой лужёной какофонией. Она еле дождалась счёта. Поджидая, набирала Лору. Пробьёт, не пробьёт... Нет, мобильная связь - это чудо. Пробило.
Из другого измерения понёсся голос: "Привет! Ну что ты, как? Даже в онлайн не заходила! Я волнуюсь". И вот тут, глотая ком, Алеся произнесла дрожащим голосом:
– Лора, мне конец. Меня не пускает!
Остальное она пропустила мимо ушей, увидев подбегающего официанта, отключилась, уронила телефон в недра сумки. Рассчитавшись, ушла не оглядываясь.
Из-под облаков, как нежданный град, долетел колокольный звон. Почему она сюда не заходила, а моталась на Золотую горку? Нет, плохая идея - идти в храм после испанского кабака, но даже питие не ощущалось настоящим, вино ушло, как в сухую землю, пресно провалилось без ощущения.
И всё воспринималось точно так же, как этот разведённый понарошечный краплак в бокале, только вместо сальсы глубинные лучи органа. Но даже они, обычно пробирающие аж под кожу, были бессильны. Алеся стояла со строгим непроницаемым лицом, сухими глазами, привычной нутряной болью и бьющимся сердцем. А перед нею ряды спин, какой-то незнакомый ксёндз, и тусклая россыпь свеч, и снова давящее чувство посторонности. Деликатно пробравшись к выходу, Алеся перекрестилась, припав на колено, выпрямилась и, развернувшись с каменным лицом, ушла. И, занося ногу над порогом, мощно, страстно представила себе советское посольство в Афганистане, коридор, наискось просвеченный из стрельчатых окон, где-то там впереди должна быть заветная дверь...
Был и коридор, была и дверь. Но раньше, чем её изящная туфля коснулась пола, Алеся поняла, что опоздала.
Она остановилась. И гул её внутреннего взрыва пошёл нервической волной от поясницы и вверх, и вниз, и закололо в сердце, и потемнело в глазах. Впрочем, на один только миг. Чтобы оправиться, хватило вздоха. И она смело зашагала вперёд, потому что знала в этот, конкретно в этот момент, янтарно застывающий, никто не потревожит, и мгновение будет длиться, длиться... Впервые такой эффект описала ей Влада, когда рассказывала о своей первой поездке в Нью-Йорк с министром.