По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Филимонов Александр Васильевич

— Не думай даже и не мечтай. Это только сказки такие бывают. Что ты? Ее за князя отдадут. Верхуславу-то. Ей так на роду написано.

Добрыня молчал. Потом с трудом сказал, глядя в стол перед собой:

— Тятя… упроси князя, чтоб не… не отдавал ее.

— Уймись! — крикнул Юрята и с силой грохнул кулаком по столу. Толстые были доски, а посуда подскочила. Никогда еще не кричал он на Добрыню. В притворе появилось испуганное лицо Ульяны.

Добрыня даже не моргнул.

— Да что на вас нашло на всех? — воскликнул Юрята. — То одна, то другой.

Добрыня непонимающе глянул, снова опустил голову.

— Сынок… — тихо и нежно сказал Юрята. — Я князя знаю, как тебя, с твоих лет. Он меня сам братом называл. Но попросить

его за тебя я не могу. Это же князь! Великий князь! Господин наш и хозяин. После Господа Бога второй.

Добрыня внимательно взглянул на Юряту и снова отвел глаза.

— Они не такие… не такие, как мы. Нельзя им с нами. — Юрята осунулся, даже как будто постарел. Потом посмотрел прямо на Добрыню и сказал: — Сынок, забудь про это. Пообещай мне, что забудешь. Ладно?

Добрыня помолчал, потом посмотрел в глаза Юряте и кивнул. При этом, как показалось Юряте, чуть улыбнулся.

Неужели и он что-то понимает, чего я не понимаю, испуганно подумал Юрята. Но лицо Добрыни уже было почти спокойным. Он взял яйцо, очистил и откусил. Проглотил словно напоказ: вот, мол, я ем. Успокойся, тятя.

Как ни было Добрыне горько после разговора с отцом, все же в душе он чувствовал страшную радость от того, что Юрята узнал его тайну. Тайне этой должно было скоро исполниться три месяца. Дочь великого князя Добрыня полюбил весной, когда князь с княгиней и дочерьми зашли к Юряте по случаю праздника Воскресения Христова. Князь Всеволод был тогда весел и добродушно настроен, княгиня, как всегда, добра и ласкова, а дочки, Всеслава и Верхуслава, которых Добрыня видел много раз, в этот день показались ему теми самыми ангелами, о которых поют в церкви. И в то же время они были никакие не ангелы, а живые девочки — лукавые, смешливые и такие прекрасные, что Добрыня даже забыл о том, что сам великий князь сидит у них в гостях и надо на него глядеть с благоговением, пытаясь не утерять ни одного слова из того, что он скажет, и ждать, что он обратится именно к тебе. Князь Всеволод и вправду о чем-то его спросил, но Добрыня не слышал, и получилось неловко. Юрята был недоволен.

Всеслава была старше и, может быть, красивее сестры, но Добрыне полюбилась именно Верхуслава, хотя ей только еще шел седьмой год. Конечно, он и не думал о малышке как о женщине или хотя бы девушке, понимал, что она еще ребенок. Но ему вдруг стало страшно, что он сможет жить, не видя ее круглого смеющегося личика, ее маленьких рук, которые не могли лежать спокойно и постоянно искали себе занятия, не видя, как она изо всех сил пытается выглядеть взрослой и в то же время как бы смеется над этим. И еще, первая мысль, которая всякий раз появлялась у Добрыни, стоило ему взглянуть на щебечущую Верхуславу, была: она скоро подрастет. Прежде всего в ней угадывалась будущая красавица и только потом уже красивый ребенок. Вот эту будущую девушку, еще не выросшую, Добрыня в ней и полюбил.

Он и сам знал, что князь есть князь и дочь его — княжна — не пара даже сыну государева подручника, боярина, думца. К тому же он, Добрыня, был сыном незаконным. Будь князь Всеволод каким-нибудь захудалым князьком с дюжиной дочерей, тогда можно было еще надеяться. Но князь Всеволод, как много раз говорил Юрята, был самым великим и сильным среди всех князей, и дочери его должны выходить тоже за знаменитых и сильных князей из Рюрикова рода или за государей чужеземных стран.

Но попробуй отними надежду у молодого, пылкого сердца! Добрыня верил, что к тому времени, как Верхуслава подрастет, он заслужит на поле брани такую славу, что великому князю ничего не останется, как в награду выдать за него дочь.

И Добрыня готовился стать знаменитым воином. По пятам ходил за немым Жданом, когда тот не был при князе, и просил его учить искусному бою. А Ждан с радостью учил его. И Добрыня уже знал, что может помериться со многими воинами, хотя бы и из княжеской дружины. Он просил Юряту отпустить

его на булгар, взять с собой, когда тот поедет, но Юрята пока ничего не обещал. Он чуть ли не молился — хотя грех было об этом молиться, — чтобы напали половцы. Тут бы никто не удержал Добрыню. Но поганые не нападали на великого князя, будто чувствовали, что Добрыня их ожидает, и грабили южные княжества. Про это много разговоров было. Но придут же они когда-нибудь и сюда!

При мысли о том, что когда-нибудь половецкая орда явится и на их землю, Добрыня даже повеселел и вроде? бы на душе стало полегче. Ну и что же, что просватана: Верхуслава? Ее княгиня не отпустит от себя, такую малолетнюю. Подождут еще несколько лет, да хоть десять. А за это время многое может случиться. Были в его жизни разные случаи. А он, Добрыня, вот он — жив и здоров. А что сын он Юряте не родной — ну что ж. Пусть ему кто-нибудь об этом скажет!

Добрыня устал сегодня. До обеда с Бориской в конюшне возились, потом ездили на Клязьму. Наплавались до изнеможения. А после обеда Немой его долго гонял. Бориске хорошо: он пообедал, похлопал себя по пузу да и подался в город. Не сказал, куда пойдет. Это он уже не впервой так. И Добрыню с собой не звал. Ну и ладно. А Добрыня зато к Прокофию-ловчему ходил щенят смотреть. Прокофий про охоту любопытно рассказывает — слушал бы и слушал. Еще говорил, что великому князю скоро, может, к следующему лету пришлют диковинного зверя для охоты — пардуса. Будто бы этот зверь одной лапой медведя убивает и хозяину прямо к ногам приносит. И Прокофий говорил, что сильно боялся этого пардуса, но великий князь ему сказал, что при этом звере нарочный человек будет, которого зверь слушается. И еще Прокофий переживал, что с таким зверем великому князю уж ни собаки не будут нужны, ни соколы, ни сам он, Прокофий. Вот бы на пардуса этого взглянуть.

— Тятя, — сказал Добрыня, — я спать пойду.

— Устал? Поди, поди, сынок. Я вот посижу еще чуток, подожду, может, придет Бориска. А то не буду ждать — (гоже лягу. Не говорил он тебе — не заночует ли у кого?

— Не говорил. Или… — замялся Добрыня. — Вроде хотел у знакомцев переночевать, у Даньши вроде…

— У какого Даньши?

— У Олексича Даньши.

— A-а. Это ладно. Так постой — Олекса-то уехал два дня как, говорил, что сына с собой берет. Не взял, что ли?

— Не взял, наверное. Не знаю, — сказал Добрыня, стараясь не смотреть Юряте в глаза.

— Съездить к ним, спросить? — как бы в раздумье проговорил Юрята. — Ладно, не маленький, не пропадет. Иди спать, сынок.

Добрыня ушел к себе. Пожалуй, надо тоже ложиться, подумал Юрята. Представил, что сейчас пойдет звать Любаву, а та за день выспалась, поднимутся наверх, и тут ей какая-нибудь вожжа под хвост попадет, и заведет Любава долгий разговор со слезами и упреками, и будешь лежать и, скрежетать зубами. Побить-то ее нельзя. Да и не бил он ее никогда, теперь-то уж что начинать. Хотя порой хочется. Ну, надо идти звать. А то один ляжешь — обидится. Тоска от всего этого берет. Скорее война бы, что ли.

Решил все же идти спать. Сходил, разбудил дремавшую жену, поднялись наверх. Легли.

К некоторому его удивлению, Любава нынче вела себя тихо и ласково. Не помешала ему заснуть.

Глава 24

Ни к какому Даньше Бориска не собирался идти ночевать. У него цель была другая.

Отправился он ловить жар-птицу за хвост. Звали ее Потвора, и, несмотря на молодой возраст, уже несколько лет она вдовела, похоронив старого мужа, бывшего старостой купеческой сотни. Жила с двумя старыми няньками в большом доме на не тронутом прошлогодним пожаром Заболонье, у церкви Святой Параскевы, где и располагались в основном купеческие дома — с высокими глухими заборами, широкими дворами, с нагромождением товарных хранилищ и надворных построек, сплошной полосой тенистых яблоневых садов, отделенных от Клязьмы.