Победа достается нелегко
Шрифт:
— Солдат на губе, а служба идет!
Это были невеселые шутки. Они никого не веселили. За короткий срок службы Нагорный свыкся с положением нерадивого солдата, привык, что его переводили из подразделения в подразделение. Повсюду от него спешили избавиться.
Он все это видел и понимал. Однако совесть его не мучила. Он даже гордился собой. Его авантюристическая натура стремилась прославиться любым способом. И он прославлялся дурными поступками. Нагорный довольствовался сознанием, что запросто может сделать то, на что ни один из сослуживцев не решится. А наказание он воспринимал как должное, как бесплатное приложение к «подвигу».
Так было и на этот раз. На гауптвахту он попал за самовольную отлучку. Мама прислала «страдальцу» двадцать рублей. Неделю Нагорный носил деньги в кармане, не зная, на что их истратить. Тратить было решительно не на что. Кормят отлично. Одевают и обувают. Развлечение — бесплатное: кино, танцы, правда, в своем, солдатском клубе. Что еще надо?
Ему захотелось пива.
После вечерней поверки махнул через глиняный двухметровый забор.
В ближайшей закусочной небрежно бросил на мокрый прилавок пятерку:
— Пару кружек и сто пятьдесят.
Пил медленно. Вспоминал столицу, пивной бар на Добрынинской площади. Там пиво пьют с вареными раками, копченой воблой. А тут подают какие-то соленые зернышки от абрикосов.
— Служивый!
— Браток!
Подвыпившая компания завсегдатаев окружила солдата.
— Не побрезгуй выпить с фронтовиками!
Нагорного усадили за стол, сунули в руки стакан.
— Пей!
После второго стакана зашумело в голове и все окружающие предметы поплыли в каком-то радужном тумане. Нагорный с кем-то обнимался, с кем-то спорил, кому-то жаловался на сержантов, которые «зажали», «не дают развернуться», «не признают талантов». Кто-то яро возражал. Нагорный схватил его за лацканы пиджака и потянул на себя. Тот изловчился и ударил в ухо. Опрокидывая стол, Нагорный кинулся на обидчика.
Сергей смутно помнит дальнейшие события. Чьи-то сильные руки скрутили его. Синие фуражки милиционеров, красные повязки патрулей.
Вот уже третьи сутки Нагорный в одиночестве пытается вспомнить ход событий злополучного вечера, но отрывочные воспоминания не дают ясной картины.
Нагорный смотрит в темное окно, вздыхает:
— Эх-х!.. И название какое неприятное. Как ругательство: га-упт-вах-та!
Ветер монотонно стучит в стекло костлявой веткой карагача. Со двора доносятся мерные шаги часового. А на душе муторно. Ох как муторно!
Комсорг младший лейтенант Базашвили встретился в коридоре штаба с подполковником Афониным. Оба знали, по какому вопросу их пригласил к себе батя.
— Комитет комсомола будет настаивать на самых жестких мерах, — сказал Базашвили.
— Так решило бюро?
— Нет, бюро еще не собирали.
— Тогда это только ваше предложение.
— У комсомольцев-ракетчиков, товарищ подполковник, мнение едино. Мы не потакаем нарушителям дисциплины.
— Я тоже. Дисциплина, как говорят, мать порядка.
— Выходит, товарищ подполковник, вы поддерживаете нас?
— В принципе, да. Но давайте сначала выслушаем Ивана Семеновича. Все ж таки он командир части.
— Согласен. — Базашвили открыл дверь в кабинет командира части и пропустил Афонина. — Пожалуйста!
Им навстречу встал из-за письменного стола полковник Маштаков, и по тому, как он пожал руку, жестом пригласил садиться, Афонин понял, что разговор будет долгим.
— Надо что-то делать с Нагорным. Дальше терпеть нельзя, — начал после короткого молчания полковник, — Что вы посоветуете?
Базашвили вскочил:
— Разрешите?
— Пожалуйста, Юрий Арсеньевич.
— На него не действуют ни устав, ни порядок. — Базашвили одернул гимнастерку. — Обычные порицания, товарищ полковник, с Нагорного как с гуся вода. Упрям как бык.
— Да, характер тяжелый, — добавил Афонин. — Не прошибешь.
— А взысканий у него сколько? — продолжал комсорг. — Одной гауптвахты почти двадцать суток, не считая нарядов. Вся карточка в этаких «поощрениях». И что же? Я видел, лично видел, как он шел последний раз на гауптвахту. Выслушал приказ с ехидной улыбкой, вразвалочку пошел к гауптвахте. Он — разлагающий элемент! Его присутствие влияет на других. От него надо избавиться.
Полковник Маштаков, заложив руки за спину, сосредоточенно мерил шагами ковровую дорожку. Так он прохаживался всегда, когда принимал серьезное решение.
— Избавиться не трудно, — глухо произнес полковник. — Совсем не трудно.
— С формальной стороны, да, — сказал Афонин. — Но это самый легкий путь.
Маштаков остановился перед замполитом:
— Вы хотите сказать, что мы просто отделываемся?
— Так с ним поступали в других частях.
— А разве такого перевоспитаешь? — Базашвили посмотрел на командира. — Все меры пробовали. Все!
— Я бы не сказал, что все, — сказал Афонин.
Полковник Маштаков встал у стола, побарабанил узловатыми пальцами.
— Положение… Гм!
— Что ожидает Нагорного в будущем? — Афонин говорил спокойно, внушительно. — Кем он будет после армии, если мы не смогли его воспитать?
— У нас не только воспитательные задачи. — Базашвили поднялся. — Безопасность Родины, честь и слава народа!
— А народ состоит из человеков, Юрий Арсеньевич.
— Человеки тоже разные бывают, Степан Кириллович.
— Вот это умные слова. Человеки бывают разные. Следовательно, и подход к ним должен быть различным. В этом, кажется, и заключается индивидуальная работа, а?
— Кто с ним только не работал! Я смотрел личное дело. Вай-вай! Удивляюсь, как он мог попасть в ракетные войска?
— Отмахнуться от рядового Нагорного мы не можем. Не имеем права. Совесть партийная не позволяет!
— Кажется, Степан Кириллович, все меры перепробовали. И лаской говорили, и наказывали.
— Значит, не так пробовали.