Победитель. Апология
Шрифт:
— Ему вредно пить. Он должен беречь свое здоровье.
— Но сегодня такой день.
Ах, папа! «Летит, летит!» — Вскинутое в небо счастливое лицо. Ветер гриву треплет, тогда еще не тронутую сединой. И хвост змея треплет. Ты наивный человек, папа.
— Ему всегда вредно.
Признательно улыбаешься. Именинник намерен сказать еще что-то? Если нет, ты удалишься в комнату. У отца с сыном, надо думать, найдется, о чем поговорить.
Намерен.
— Неужели тебе не страшно?
«Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она
— Тебя интересует, страшно ли мне. — «Какой я подонок! Но я убежал, потому что у меня пошла кровь. Я ничего не видел. Физически ты смел, не спорю, но, может быть, это не смелость». — Однажды ты сам ответил на этот вопрос. Ты сказал, что недостаток фантазии лишает меня радости страха. Помнится, тогда у тебя шла кровь носом.
— Какая кровь? Андрей! Станислав! О чем вы? Вы зачем собрались тут?
— Есть судак, — выдвигаешь гипотезу.
— Извини, отец. Он хочет унизить меня. — Невинен и мудр. — Я не об этом страхе говорю. — Сигареты в руках.
— О страхе одиночества. — Расхлябанно улыбаешься. Какая буйная музыка гремит в комнате!
«Спасибо, Станислав Максимович. Спасибо! Когда-нибудь вы поймете, за что я благодарна вам».
Братец не глядит на тебя. Братец охлопывает карманы брюк, осматривается. Напрасно! — спички отсутствуют в ультрасовременной кухне тетки Тамары. Электрозажигалка для газа. Потрещав, пока вспыхнуло, прикуривает от конфорки. Запах паленого.
— Идите-идите! Через полчаса горячая закуска будет подана. Конечно, это будет не фискеболлар — Станислав пробовал, он знает, что такое фискеболлар, — но все же, думаю, гости останутся довольны.
Папа-миротворец. Рыбья чешуя прилипла к гладкой щеке.
— Не волнуйся, отец, все хорошо. — Опаленные брови. — Я покурю здесь.
Как тщательно выбрито лицо диктора!
— Чешуя. — И, показав глазами, неторопливо удаляешься.
«Неужели тебе не страшно?»
«Большое спасибо! Я рада, что не ошиблась в вас. Как это важно, что человек, на которого возлагал надежды, не подвел тебя! Большое вам спасибо».
Супруга с полиглотом танцует. Вера — в одиночестве, у бара, в задумчивой руке — бокал. В окно глядит, а там, за черным стеклом, парит комната. Вам не страшно, Вера?
Что-то мягкое у ног. Джоник.
— Где Андрей? — спрашивает совсем рядом тетка Тамара. Седая аккуратная голова высоко поднята, но это не помогает: все равно заметны морщинки на шее. Тебе не страшно, тетка Тамара?
— Андрей на кухне. Фискеболлар стряпает.
Тетя вольтеровски улыбается. Очень, очень тонко, Станислав. Большинство, конечно, не оценили б, но я понимаю тебя с полуслова. Ты умница, племянник.
Художник Тарыгин гневно жестикулирует. Приближаешься.
— По-вашему, это верх искусства. На колени готовы плюхнуться. А я считаю, это еще не искусство. Это манифест. Указатель на дороге. Подмостки — вот что это такое. Роскошные подмостки,
«А народные песни Комитаса! — на краешке тахты, без дыхания. Мгновение — и взлетит. — Приедете в Армению, вспомните и узнаете».
Металлические глаза — негодует художник Тарыгин. Пенсионер-живописец морщит сырые губы. А вы горяч, молодой человек, крепко-с горяч. Но это хорошо. Продолжайте, мне по душе ваш темперамент.
— Импрессионизм — это техническое изобретение. Чисто техническое. Как телевизор. Как цветное кино.
Красные, синие, желтые шапочки… «Ты дальтоник. Во всем».
Виноградов и Люда, самая красивая женщина института. В толпе театралов, но — одни. Видит только его, слышит только его. На всякий случай ты придерживаешь Lehrerin за локоть.
— Сезанны, Ренуары — все это гурманы в искусстве. Они смакуют коктейли, когда рядом…
«Знаете, я завидую композиторам. Их отваге. Да-да, отваге. Чтобы быть счастливым хотя бы день, хотя бы час, надо иметь мужество. Только мужество, больше ничего».
У тебя нет оснований не верить в искренность Марго, но… Гладковыбритая щека с рыбьей чешуей.
А солнце в куполе бассейна? А разноцветные шапочки?
«Да, я хотела, чтобы вы приехали в Жаброво. Я ждала вас, очень ждала. Да вы и сами заметили, как обрадовалась я, когда вы вышли из автобуса. А сейчас… На Кавказе вы были другим. Или, может, мне показалось? Пальмы, море. Я люблю шампанское, но сегодня я…»
— Андрей! Я думаю, вы рассудите наш спор.
А ты и не заметил, как вошел братец.
Надеваешь осмысленное выражение: чрезвычайно заинтриговала дискуссия о живописи. Во всяком случае, это куда занимательней вашего с братцем диалога на кухне. Не случайно он состоялся именно там — на традиционном плацу кастрюле-плиточных баталий.
«На Кавказе вы были другим. Вы обманули меня. Зачем вы надели шарф, когда пошли к Марго?»
Что за чушь?
Как там фискеболлар? Предвкушающе втягиваешь носом воздух.
— Вы передергиваете! Я не говорил, что отрицаю импрессионизм. Я не отрицаю его, это шаг вперед, но только в форме. А по сути? Вспомните: выставки импрессионистов — первые выставки! — совпали по времени с нашими передвижниками. Но что там, а что здесь? Пока Дега корпел над «Голубыми танцовщицами», Перов создавал «Тройку» и «Чаепитие в Мытищах». Там ломали голову, какой оттенок у травы в полдень, а здесь думали, как жить.
Вот и союзник у тебя отыскался — да здравствует художник Тарыгин! Ты бы охотно поддержал его, ты привел бы данные о голодающих на планете, но он не к тебе апеллирует — и даже не к братцу. К Иннокентию Мальгинову. Житель приморской Витты тонко улыбается. Должно быть, что-то такое знает он, чего не знает никто. Знает, но помалкивает.
«Тебе плевать на всех этих голодающих. Если тебе плевать на одного человека, вот хотя бы на эту стюардессу, которой плохо… Ты задумывался, почему ей плохо?»