Победитель. Апология
Шрифт:
Задумывался. Ей мужества не хватает. Чтобы быть счастливым хотя бы день, хотя бы час, надо иметь мужество, больше ничего.
Где твоя жена? Музыка буйствует, а их нет среди танцующих. У бара — с рюмками, вдвоем. Четвертинкой яблока закусывают?
«Зачем вы приехали? Вам ведь не нравится, что у меня один зуб неровный». — «Глупости! Я думал о тебе в бассейне. Я хотел еще в пятницу приехать. Бросить все и приехать».
Тишина. Пауза или пленка кончилась?
— Может быть, Сезанн и гений — его «Дом повешенного» милая картинка, но мне он отвратителен. Прожить семьдесят лет и все семьдесят лет биться над тем, как лучше изобразить яблоко. Люди
«Дом повешенного»… «Проводы покойника»…
«Иногда мне жутко бывает. Я боюсь, что сделаю с собой что-нибудь. Тогда я ухожу из дому и гуляю до утра». Сверхнервная натура — может ненароком укокошить себя. Или ухо отрезать. Кому из художников принадлежит этот почин?
«Ты даже не сможешь убить себя. Чтобы покончить с собой, надо хоть немного любить себя».
«Какая кровь? Андрей, Станислав, о чем вы?»
Почему вдруг отец заговорил о крови?
— Андрей, вы странно отмалчиваетесь.
Какая нелепость: чтобы покончить с собой, надо любить себя!
— У меня тост. — Ни на кого не глядит. Складка между опаленными бровями.
За что его любит Вера?
Снова музыка — должно быть, эта пленка не кончится никогда. Ты ничего не имеешь против: музыка учит людей быть счастливыми. Мужественные люди — композиторы!
Выключает магнитофон. Потерпите с танцами! — я именинник, и я желаю сказать тост. За Тулуз-Лотрека! За искусство, которое вечно! Если б не было Эйнштейна, теорию относительности все равно б сформулировали, но, не родись на свет Рафаэль, мир не узнал бы «Сикстинской мадонны».
Наливайте, я подожду. Фотограф-полиглот и твоя супруга готовы — предусмотрительные люди. Бережно извлекаешь из-за флакона с набалдашником свой стакан — нетленный, как искусство.
— Мы тут говорим о Сезанне, о передвижниках. О гармоничной личности. Все это хорошо. — Но «Сикстинская мадонна» лучше. Что ж, ты готов выпить за мадонну, раз того желает именинник. До дна! У тебя прекрасное настроение, капитан! — Я тоже верю в гармоничную личность, но до нее еще далеко. Мы все пока что разновидность питекантропа. Человек — впереди. Наша планета знала и людей, но это были единицы. Когда-нибудь их будет миллионы. Искусство тоже внесет в это свою лепту. — Еще бы! Кудесник Сезанн ликвидирует голод на Земле натюрмортными яблоками. — Искусство — это компас человечества. Оно показывает направление. Идеал. Но компас сам по себе не рождает движения. Для этого другое нужно. Техника нужна. Наука. Нужны люди, которые смыслят в этом. Которые посвящают этому жизнь. У них нет времени заниматься тонкостями цвета и линии. — А как же мадонна? Ты чувствуешь себя идиотом. — Знаете что? — спрашивает братец и несколько долгих секунд сосредоточенно смотрит перед собой. — Знаете что… — повторяет он глухо. — А ведь они жертвуют собой, эти люди. До гармоничной личности еще далеко, но именно они приближают ее. Приближают тем, что отказываются от собственной гармоничности. Это трудно. Гораздо легче… Нет, не легче. Не легче… Радостней — вот! Гораздо радостней упиваться вот этим, — в Тулуз-Лотрека с яростью тычет пальцем, — нежели думать о хлебе насущном. Искусство — это праздник человечества, но праздник невозможен без будней. И чем величественней, чем роскошней праздник, тем дольше и суровей будни.
Смолкает, но никто
— Я предлагаю выпить за моего брата. — Так ты и знал! — За моего младшего брата, который всегда был старшим. Вы понимаете, старшим! Всегда и везде. Всегда и везде — старшим братом. — Братец зажмуривается. — Всегда и везде, — шепчет он и наконец открывает глаза. — Я пью за тебя, Станислав!
Полновесно ощущаешь свое горячее лицо. Нос, щеки. Торчащие красные уши.
«Неужели тебе не страшно?»
Надо ответить что-то…
«В Кобулети мушмула цветет».
Бородатое запрокинутое лицо — пьет. Широкие звериные ноздри. Узкий лоб питекантропа.
«Никакой надежды? Но я же видела его… Совсем недавно». Что ей до Шатуна? Какое отношение имеет спившийся бедолага к ее кондитерской фабрике, к ее дому, к ее принципам, которые она свято блюдет? Никакого. Но почему тогда беспокойство в выцветших глазах, и страх, и стыд — ну, конечно, стыд, коли она торопливо отводит взгляд, — она, которая всегда всем смотрела в глаза прямо? Почему? Ведь вам обоим чужда сентиментальность, вы сильные, вы пришли в этот мир работать, а не вздыхать, вы — каменщики, но, боже мой, до чего же малы ее руки, и как опасно, как нездорово проступили на них синие жилы!
Брось, Рябов: до матери ты недотягиваешь.
Снова музыка, снова танцуют, а ты снова возле трюмо — интересно, когда это успел ты ретироваться? Во время тоста ты высился, как истукан, посреди комнаты. Нет, там стояла тетка Тамара. Ее губы вольтеровски улыбались. А где ты был? Или ты не двигался с места?
Удивительно: твой стакан пуст.
Бородой щекочет тебя братец. Запах водки и табака.
— Не сердись, старик. Я многое наплел тебе, я знаю — забудь! Все это больше ко мне относится. Мы ведь с тобой страшно похожи, дед. Я только сейчас допер.
— Близнецы.
— Что? — Влага в глазах. — Не близнецы, нет. Просто две половинки чего-то целого.
Яблока. Не чего-то, а яблока. Того самого, что всю жизнь рисовал господин Сезанн. Но хорошо хоть — половинки, а не четвертинки, иначе бы худо пришлось вам в грациозных пальчиках радеющей о ближнем супруги.
— Мне очень хреново, старик. Тридцать лет… А я ни черта не умею. Ни черта! — Зажмуривается. — Только ты и есть у меня. Ты да отец.
Ты да отец… Да старая няня. Да Вера. Да тетка Тамара. Да еж Егор Иванович. Да Осин, который относится к тебе с уважением. Да мать — и мать тоже, хотя он и не подозревает об этом. А у тебя?
— Передавай привет Егору Ивановичу.
Недоуменная складка между бровями.
— Кому?
— Егору Ивановичу. Ежу. — Как же страшно было Шатуну — лежать и знать, уже трезвому: все, конец, больше никогда не выйдешь отсюда. — Если надоест, — предлагаешь ты, — можешь подарить его мне.
Одному лежать — это главное. Одному.
— Зачем он тебе?
Кто? Ах, Егор Иванович.
— Зажарим, — говоришь ты. — Из ежатины превосходный фискеболлар.
В руке у тебя пустой стакан.
17
Не возражаешь: судак был отменный. Как, впрочем, и вечер в целом.
— Вот только Андрей чертовски опьянел. — Родителя не может не огорчить данное обстоятельство.
— Чертовски? — со смешливым удивлением переспрашивает супруга. Судак тоже произвел на нее впечатление — не меньше, чем мастер художественного фото Иннокентий Мальгинов, а вот факт опьянения остался не замеченным ею.
— Пьяный он несет бог знает что… — Уж я, отец, знаю своего первенца. Так что, Станислав, не принимай близко к сердцу его галиматью.