Победитель. Апология
Шрифт:
Интеллигентно разбавляешь рислинг яблочным соком. Потягиваешь, стоя у стены. Запах духов, водки, копченой колбасы.
Черное платье с зеленой вставкой — с какой сокрушительной элегантностью стиснуло оно семнадцатилетнюю фигуру тетки Тамары! Бедный Джоник! Среди круговорота незнакомых людей единственный ориентир для него — хозяйкино платье. «Мой Джон привык к интимной обстановке. Многолюдье смущает его. Иди на кухню, Джон, я прошу тебя. Там тебе будет спокойней».
Борода именинника. Щуплый, скуластый, маленького роста художник Тарыгин. Без бороды, зато жестикулирует. Ах, как жестикулирует художник Тарыгин!
— А что Ренуар говорил? Разломайте ваши циркули, разломайте, иначе
Второй раз видишь с братцем художника Тарыгина, и оба раза они с грохотом рушат платформы друг друга.
Благовоспитанно не смотришь вправо, где респектабельный полиглот и фотомастер Иннокентий Мальгинов развлекает твою жену. Ты знаешь его работы по «Светопольской правде» — они регулярно печатаются там, но видишь его впервые. Какое изысканное сочетание — полиглот и мастер художественного фото! — но это еще не все. Тебе известно, что этот вальяжный джентльмен в роговых очках с дипломом иняза подвизается на Виттинском Золотом пляже в качестве обычного фотографа. Феноменально! — воскликнет кое-кто, но человек, имеющий хотя бы некоторое представление о власти над человеком экономических законов, не усмотрит тут ничего сверхъестественного. Ты знаешь кандидата технических наук, который переквалифицировался в мастера по ремонту домашних холодильников, и по меньшей мере трех инженеров, с энтузиазмом работающих у токарного станка.
Краем уха слышишь глуховатый голос полиглота-фотографа. Что-то такое о Цицероне говорит он — тебе недоступны столь высокие материи. Зато твоя поднаторевшая в светских беседах супруга внимает с жадностью. Традиция: где бы ни были вы, Лариса Рябова не обделена мужским вниманием. Ты не возражаешь — напротив, тебе лестно это. Ведь ты цивилизованный человек, Рябов.
«Не представляю женщины — понимаешь, не представляю! — которая не изменяла бы тебе». Глоток рислинга пополам с соком. Твоя память и впрямь старая скряга, коли даже эту гнусную инсинуацию способна удерживать столь долго. Сам братец наверняка позабыл ее. Он был пьян. Он прекраснодушно полагает, что пьяному дозволено все.
Яблочный сок смягчает вино. Пригубь еще — терпкости нет почти. Саша Бараненко настраивает гитару. Пока общество удовлетворено магнитофоном, но настанет миг, когда оно с визгом потребует живой музыки. Дальновиден и добр Саша Бараненко. «Ты все предвидишь, все рассчитываешь… — Смертельный грех, но Саше братец отпускает его. — Не понимаю, как ты до сих пор не задохнулся от скуки. Ведь ты не живешь — ты осуществляешь программу». Против такой формулировки возразить трудно, но, пожалуй, можно уточнить ее. Вместо того чтобы подчиниться обстоятельствам, как это делает большинство, ты стараешься обстоятельства подчинить себе.
Исподтишка ставишь стакан на трюмо за фиолетовый флакон с золотым набалдашником. Мы все друзья здесь, мы любим друг друга, так сдвинем же бокалы — имеет ли значение, у кого чей?.. Ты предпочитаешь пить из своего, но отсюда вовсе не следует, что ты сомневаешься в санитарной безупречности присутствующих. Особое доверие в этом смысле внушает тебе Алексей Вениаминович — его голый желтый череп, сморщенный пятачок и дистрофичное тело. Пенсионер и по совместительству живописец. Впервые видишь его, но тебя отнюдь не удивляет его присутствие: братец никогда не грешил щепетильностью в выборе друзей.
«Признаю только один барометр — друзья. Есть друзья — живешь правильно, нет — значит, что-то не то».
Он живет правильно, а страдать должен Джоник. Пес привык к интиму, у него камерный характер, а тут вдруг столько ног и еще больше омерзительных запахов.
А почему разнообразия ради и тебе не собрать как-нибудь на свое торжество орду едоков и любителей выпить? Пусть обжираются и хлещут вино, а в
«Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и — Атлантика», — бывший матрос Тетюнник. «Ура Рябову!» — Скачет — Зайчик. «Глубокий исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик…» — все остальные. И неважно, что повторяемся, неважно, что все это уже говаривалось на банкете после защиты диссертации. Истина всегда истина, а если она к тому же еще услаждает слух виновника торжества, то она истина втройне.
«Но ведь это не друзья, это…» Не привык братец церемониться в выборе выражений. Пусть! При надобности ты легко поправил бы его. Союзники! Единомышленники. Или в крайнем случае не враги, а это уже много. Никто не лезет лобызаться с тобой, но и никто не строит против тебя козни, ибо зависть, даже зависть можно усмирить великодушием и корректностью.
60:59 и 59:60, 59:60 и 60:59, пятый же — 59:59 с твоим преимуществом. Это-то не измеряемое очками преимущество и решило исход боя. А ведь достаточно было одного твоего неосторожного удара — не нокаутирующего, которым ты, в общем-то, не владел, не просто тяжелого или хотя бы точного, а именно неосторожного, и рефери запретил бы твоему противнику — Диме Ломако, у которого поврежденная бровь едва дышала, — продолжать бой. Что стоило произвести это «неосторожное» движение в пылу и азарте финального поединка, однако ты не коснулся брови. И судьи оценили это, но еще до их решения Дима Ломако сразу же после гонга высоко поднял, благодарный, твою руку. Побеждать немудрено, не так уж много, в конце концов, требуется тут ума, но вот побеждать так, чтобы побежденный сам подымал твою руку, — это искусство.
— Пикассо говорил, что пишет не то, что видит, а как понимает. Как понимает!
А Виноградов, твой молочный брат? Что-то пока он не торопится подымать твою руку… Брось, Рябов, какой это враг! Не долее, как вчера вечером, у театра, ты установил, что скрывается за его холодным отношением к тебе.
«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Чепуха! Неуклюже подводит идейную базу под заурядную ревность. Недоразумение, обычное недоразумение, и ты исправишь его играючи. Ты ведь не посягаешь на Люду, самую красивую женщину института, ты вообще не посягаешь ни на что чужое, ибо ты не пират, ты каменщик, возводящий фундамент. Просто каменщик.
Без присмотра оставил полиглот-фотограф твою жену. К бару пробирается. Танцуют — уже две пары. Можешь пригласить супругу, но ты не сделаешь этого — недостойно мужчины захватывать место временно отсутствующего. Кстати, там уже черное платье с зеленым врезом. Тетя нетороплива, она ненавидит суету и, разумеется, поспевает всюду. Ты не смотришь на нее, она не смотрит на тебя, но она знает, что ты замечаешь все и ценишь ее благородство. Так ведь, Станислав, ценишь? Я не очень люблю твою жену, и ты знаешь почему (не знаю, тетя! Ей-богу, не знаю), но сегодня я хозяйка, и все гости равны для меня.
А впрочем, догадываешься. Не знаешь, но догадываешься. Не та ли готовность к смеху, которая постоянно живет в твоей супруге, вызывает тайное раздражение самолюбивой и мнительной тетки Тамары, сводя на нет и ласково-сострадательный взгляд, и нежный голос? Тетя попросту не верит им.
Тишина вдруг — пленка кончилась? — и снова о Пикассо, который, оказывается, считал, что живопись не поддается исследованиям, а вечно остается вопросом. Вечно! И если называть вещи своими именами… Но ты не услышал, что будет, если называть вещи своими именами, ибо опять грянула музыка.