Победитель. Апология
Шрифт:
— Для Лотрека это не характерная вещь, вы согласны? — Бережно переворачивает лист. — Хороша, но не характерна. А вот это уже чистый Лотрек!
Жирная потаскушка, неряха с распущенными волосами, всей тушей навалившаяся на туалетный столик, — чистый Лотрек. Братец в полуметре от вас, слышит, но квалифицированные рассуждения пенсионера не зажигают его. Иными проблемами поглощен мастер.
— …Почему у меня всегда все так сложно? — Веру пытает. — Почему? — Дух захватывает у братца — от противоречий и бескрайности собственной души.
— Лотрек
Перейми у братца опыт осложнения жизни — это разнообразит твое существование. На полиглота-фотографа взгляни — видишь, он вновь наполнил рюмку твоей жены. На этот раз он оказался галантней: снабдил ее четвертинкой яблока. Посмотри, помучайся, поревнуй — будет и у тебя сложно.
Жена замечает твой взгляд. Жена интимно улыбается тебе, жена подымает рюмку, символически с тобой чокаясь. Я люблю тебя, мой Рябов, только тебя, а все остальное так, игра — ты ведь понимаешь меня…
Не выходит трагедии. Жизнь катастрофически упрощается, едва ты касаешься ее — от головокружительных экономических проблем до неурядиц семейного плана.
«Не посоветуешь, что мне надеть?» Вчера вечером, конечно, ты обошелся со мной по-свински — предпочел мне статью какого-то Мирошниченко, а потом понес уже совершенную ахинею про Карпаты, трамплин и расквашенный нос. «Представляю!» — Глаза вспыхивают весельем: знакомая, разъединяющая вас смешливость — совершенно по-свински, но я незлопамятна, как видишь. В отличие от тебя. Я даже советуюсь, в чем пойти на день рождения твоего брата. «По-моему, это все равно. Любая одежда только портит тебя».
Она справедливо расценила это как комплимент и надела кремовый костюм. «Он нравится тебе», — чуть виновато, хотя, право же, Слава, я тут ни при чем. Иннокентию Мальгинову он тоже нравится, и тоже она тут ни при чем. Не на двоих ли думают разделить четвертинку яблока?
— Дега считал, нет художника рациональней его. — Откуда все же этот мятный запах? Или пенсионер-живописец на ночь полирует лысину зубной пастой? — Все, что он делает, — это якобы результат обдумывания и изучения старых мастеров. Так он сам заявлял. О темпераменте и вдохновении, говорил он, я ничего не знаю.
— …Ты не веришь мне. Ты думаешь, у меня все пройдет, и тогда… — Братец смолкает вместе с музыкой. Бренчание струн — Саша Бараненко берет власть в свои руки. Нет, пленка не кончилась. «Все пройдет, и тогда…»
— И тогда? — напоминает Вера. Ты не видишь ее. Ее черные блестящие волосы собраны в пучок. Красивая шея.
— И тогда ты вернешься к нему. Он примет тебя — ты это знаешь. — И такому мужу она предпочла — пусть даже временно — твоего братца!
«Почему ты решила, что это я бросаю жену и ребенка? А может, жена не хочет жить со мною?» — «Она не хочет, потому что ты ведешь себя безобразно». — «Ты так считаешь? А тебе не кажется, что супружеская верность может быть безнравственней самого дикого разгула?» —
«Высокое. Очень высокое». Цифры не назвала, дабы, видимо, не пугать пациента — просто «высокое, очень высокое» — и потребовала немедленной госпитализации, но мама, уже окончательно придя в себя, отказалась. Как можно в конце года оставить фабрику без директора!
— Вы согласны со мной? — Пенсионеру просто необходимо знать твое мнение.
— Согласен. Хотя среди присутствующих, откровенно говоря, я самый крупный профан в живописи.
— До нас не дошли скульптуры Дега, а Ренуар считал их лучшими…
— Ты разлюбишь меня, и я вернусь к нему… Как всегда, ты думаешь только о себе.
Браво, Вера!
— Я не о себе думаю.
— Нет, Андрей. — Платье без единой побрякушки. Красивые нервные руки. — Я вернусь, когда ты разлюбишь, — ты так сказал. Когда ты разлюбишь. А я? Мое чувство, по-твоему, значения не имеет — я все равно вернусь.
«Мне пора. Я обещала сыну, что в одиннадцать буду». Братец молча поднялся; ты редко видел, чтобы он покидал питейное заведение с такой легкостью.
«Сколько лет Вериному сыну?» — «Шесть». — «А вы не обладаете таким сокровищем?» Lehrerin покоробил этот разговор — ты только сейчас сообразил это. Тупица! Если тебя, мужчину, всего лишь намек на подобное — только намек, да и то, как оказалось, воображаемый, — подвиг говорить про Карпаты и алую кровь на белом снегу, то что взять с женщины?
А четвертинка яблока исчезла уже… На пару съели? Откусила — осторожно, чтобы не размазать губы, оставшуюся же часть быстрым, как бы шутливым движением сунула в приоткрывшийся рот своего импозантного кавалера. Он сдержанно улыбнулся.
Звонок. Еще гости? Гибкое черное платье с зеленым врезом скользит к двери. Следом, вынырнув из-под стульев у стены, торопится Джоник.
Саша Бараненко один со своей гитарой. Танцует подруга.
Дуновение свежего воздуха — входную дверь открыли.
Подруга Саши Бараненко поворачивается к тебе спиной, и ты видишь ее партнера. У него металлические зубы, он стеснителен и тих, но даже братец, заметил ты, сдержанно-уважителен с ним. Что-то гуттаперчевое в его длинном лице… Как он назвал себя, знакомясь?
Пенсионер-живописец переворачивает наконец лист с потаскушкой. Говорит что-то.
— Я уже не мальчик, Вера. Я устал. И я знаю, что мое отношение к тебе не изменится… Я не то говорю. Изменится, конечно. Успокоится. Но так у меня…
Отец!!
Крупная рыбина в руках. Свитер. «Рыбак ты прекрасный, отец, но кулинар еще лучше. Надо завтра на «бис» повторить пирог. С цифрой «тридцать». Карманы ватных брюк оттопырены.
«Но может… Может, он любит другую». — «Я не понимаю тебя, Максим. Он вправе любить кого угодно — этого я не знаю, но я знаю, что нельзя строить свое счастье на несчастье других».