Победитель

Волос Андрей

Он был лет на десять старше, и говорили, что в молодости подавал какие-то очень серьезные надежды. Криницын успел хватить войны – правда, самый краешек: был призван и направлен в артиллерийскую школу, а к тому времени, когда их выпустили, фронт уже догромыхивал на берегах Одера и Эльбы. Почти год торчал в Австрии в составе оккупационных войск, затем был демобилизован и поступил на филфак. Уже через два года напечатал два военных рассказа, встреченных критикой неоднозначно. С одной стороны, хвалили за крепкость языка и формы, с другой, ища и не находя нужных слов, лепили что-то про мягкотелость и добро с кулаками. В действительности же рассказы вовсе не прокламировали мягкотелость и добро без кулаков,

а лежали в привычном русле бравой послевоенной литературы. Но в них ощущался какой-то подземный гул, сопровождавший традиционно написанные сцены фронтовой жизни, и смутное и знобкое ощущение, что автор не обнародовал и стотысячной доли известной ему правды и ужаса. Потом вроде бы Криницын сработал какую-то большую вещь – повесть, что ли, – и с этой безоглядной рукописью попал в самые, что называется, жернова; и, по слухам, именно в этих-то жерновах и перетерся в прах – во всяком случае, писательская его карьера закончилась. Что же касается редакторской работы, на которую его взяли после десятилетнего периода совершенного смирения, то редактором он был знаменитым – из тех именно редких, что способны читать не то, что написано, а то, что должно быть написано. В юности Бронников не раз и не два удивлялся тому, что люди не видят самых простых внутренних закономерностей текста; прочтя, вяло жмут плечами – ничего, мол, понравилось вроде… “А что не так?” – “Да как-то вот…” – “Ну что, что?” – “Ну не знаю… да вроде нормально…” Но проходил год или два, или даже три, он возвращался к своей запылившейся писанине и вдруг отчетливо видел, что если этот кусок выкинуть, этот переставить сюда, а здесь и здесь вписать буквально по одной фразе, связывающей фрагменты, то очень даже ловкая получается история!..

А Криницын сразу все видел и без раздумий советовал.

К сожалению, по большей части ему приходилось иметь дело не с такими текстами, в которых левым рукавом взмахнешь – ясно озеро разливается, правым – гуси-лебеди поплыли. Издательство и впрямь было союзного значения и обширно печатало книги представителей Союзных республик, по преимуществу секретарей национальных Союзов писателей. Криницын, загнанный в жесткие рамки издательского плана, пахал буквально как лошадь, перелагая подстрочные переводы многотомных романов, сделанные столь же даровитыми, как авторы, местными кадрами, на язык большой русской литературы. Решение этой задачи требовало не только виртуозного владения самыми разными пластами русской лексики, но подчас и композиционных переделок, появления новых героев, исчезновения прежних, изменения завязок и финалов, а то и введения целых сюжетных линий – то есть, короче говоря, полного перелопачивания сих бессмертных произведений: все равно как рассыпать набор, а потом пересобрать литеры в новой комбинации, хоть как-то пригодной для появления в виде книги…

– С наступающим! – сказал Бронников и, щелкнув застежками портфеля, извлек два предмета – папку с рукописью, которую со значением положил перед редактором, и бутылку коньяку, сразу взявшись за вызолоченное ушко ее крышечки.

– О, старик! Зачем ты! – вяло сказал Криницын, меняя позу. – Вон у меня в шкафу этого добра!..

Писательские бонзы, при всей их напыщенности, понимали, чего стоит редакторская деятельность Криницына, и, держа в уме будущее, когда сами, когда через посредство чернявых улыбчивых клевретов то и дело подносили виноград коробками, хурму мешками, вино бочонками, коньяк ящиками…

– Да ладно, – сказал Бронников, опуская откупоренную бутылку. – Кто кого поить должен: редактор писателя или писатель редактора? Эх, лимона не взял!..

– Сейчас, – буркнул Криницын, поднимаясь. – Погоди…

Сопя на всю комнату, он поставил на

стол два тонких стакана с многочисленными чайными ободками и щербатое блюдце, на котором, натурально, лежали свежие ломтики лимона.

– Туркмен заходил, – скривился Криницын, садясь. – Он, понимаешь, про канал пишет.

– Про какой канал?

– Не знаю. Да он и сам не знает. – Криницын пожал плечами. – В сущности, там у них один канал – Каракумский. Я и говорю: давайте не будем тень на плетень наводить, а так и скажем: Каракумский канал. А потом уже про героизм его строителей. Нет, говорит, Каракумский не хочу… Мол, у них про Каракумский канал только ленивый не писал… нужно что-нибудь оригинальное. Уперся как баран. Ну, давай.

– С наступающим, – повторил Бронников, поднимая стакан. – Чтобы в этом году!..

– А! – почему-то отмахнулся Криницын, кривясь. – Давай уж, чего там!

И тут же запрокинул голову, и только движение кадыка отметило, что напиток пролился по назначению.

– Дописал, значит? – спросил он затем, жуя дольку лимона и морщась.

– Ну да. Две трети… по договору ведь так?

– По договору так, – согласился Криницын, вновь разливая коньяк по стаканам.

– Не очень гонишь? – поинтересовался Бронников.

– Ладно, чего там… Давай!..

Он выпил, поставил пустой стакан и потянулся к телефону. Нетвердо суя палец в отверстия диска, набрал номер.

– Галя?.. тут это… Бронников пришел… К тебе?.. Ну хорошо. – Положил трубку, посмотрел почему-то не на Бронникова, а куда-то в угол комнаты и сказал: – Ты потом это… к Гале поднимись. К секретарю.

– Зачем?

– Не знаю, – скривился Криницын. – С договором там чего-то… не знаю. Ладно, давай.

– Погоди, – сказал Бронников. – Яша, ты рукопись-то смотреть будешь? Или как? А то мы сейчас с тобой назюзимся, так и…

– Не назюзимся, – возразил Криницын и тут же выпил.

Между тем Бронников видел, что его окончательно повело: Криницын что-то бормотал и то и дело вытирал мокрые губы ладонью. Потянул к себе папку, раскрыл и проговорил так удивленно, как будто впервые видел название:

– “Хлеб и сталь”! Ишь ты!..

Бронников сдержанно прокашлялся. Но редактор ничего больше не сказал. Кое-как завязал тесемки и отодвинул.

– Вот ты даешь дрозда! – не выдержал Бронников. – Как в первый раз видишь!

Криницын поднял мутный взгляд.

– “Даешь дрозда”… Что за нелепое выражение!.. Я бы еще понял – “даешь дрозду”!.. – Он ухмыльнулся. – А “даешь дрозда”!.. Нет, брат, это… А вот знаешь, – пробормотал он затем. – Как там?.. Та-ра-ра-пам-пам… Помнишь?

– Что?

– Ну, песня же! – рассердился Криницын. – У Галича же! Под утро, когда устанут… влюбленность, и грусть, и зависть… помнишь, нет?

– Нет, – признался Бронников. – Такой не знаю.

– Да ну!.. И гости опохмелятся… и выпьют воды со льдом… Скажет хозяйка: “Хотите послушать старую запись?” – и мой глуховатый голос войдет в незнакомый дом!..

Криницын уже не читал, а именно пел – хрипло, негромко, но довольно верно и приятно.

– И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко… И странный узор на скатерти начнет рисовать рука… И будет бренчать гитара… и будет крутиться пленка… и в дальний путь к Абакану отправятся облака!..

Он разлил остатки и взял свой стакан. Бронников с чувством неловкости заметил мокрую дорожку на его правой щеке.

– А дальше там… вот!.. это я люблю!.. И гость какой-нибудь скажет: “От шуточек этих зябко!.. и автор напрасно думает, что сам ему черт не брат!..” – Криницын помотал головой и вытер глаза кулаком. – “Ну что вы, Иван Петрович! – ответит гостю хозяйка. – Бояться автору нечего, он умер лет сто назад!..”

Он как-то странно гыкнул и допил то, что было в стакане.

– Лет сто!.. понимаешь?.. лет сто!