Победитель
Шрифт:
Коробки так и мелькали, вылетая на бетонную полосу. Судя по жизнерадостному выражению лица Аникина, занятие пришлось ему по душе.
– Ах, бляха-муха! – подбадривал Голубков. – Пеле! Гарринча!
Оба как будто и впрямь сошли с ума. В принципе, можно было, наверное, и коробки эти уместить в самолете. Но Плетнев безжалостно швырял их на бетон, и каждый всплеск ярости освобождал что-то в душе. Каким-то целительным, что ли, это занятие оказалось…
Он пульнул последнюю и остановился, тяжело дыша. Ему хотелось потрясти головой. Поднес ладонь и
– Вы еще пожалеете! – закричал один из штатских.
Аникин оглянулся. Обвел взглядом салон. Раненые смотрели на них испуганно.
– Смотри, как бы прямо сейчас этого не случилось, – буркнул Аникин невпопад, но угрожающе, и пошел к выходу.
Двигатели уже выли, набирая обороты.
– Спасибо, – скованно сказала Вера. – До свидания!..
Рев авиационных турбин глушил ее голос – он казался тонким и плоским как бумага.
Ему стало ее ужасно жалко. Но он не знал ни того, как эту жалость проявить, ни даже того, хочет ли она его жалости.
– Да не за что, – с досадой ответил Плетнев. – До свидания.
Наверное, ему нужно было сказать все как есть. Что он любит ее. И что ему жаль с ней расставаться. И что он найдет ее, когда вернется в Москву. И что он не виноват в том, что случилось… Точнее, он тоже виноват, но… но кто же знал, что так получится?.. Он виноват, но… но ведь у них работа такая… Поняла бы она его или нет?..
Плетнев сунул руку в карман. Нащупал холодный кусочек металла. Он его как-то успокаивал… В общем, вместо того чтобы сказать что-нибудь связное, нервно крутил в пальцах пулю и хмурился. И не знал, что сказать. И потом: что если Вера посмотрит на него, как… ну, как смотрела в этом проклятом Тадж-Беке!
– Что это?
– Где? А, это… неважно. Ерунда, – сунул пулю обратно в карман и резко сказал: – Ладно, до свидания!
И не оглядываясь пошел к выходу.
Аппарель поднялась. Самолет начал рулежку.
Новый год
У Ивана Ивановича, державшего в руках винтовку Амина, было очень торжественное лицо.
Что касается резидента Мосякова, то у него лицо было не торжественное, а торжествующее.
Резидент взял винтовку и как следует ее рассмотрел. Приложился, целя в окно. Отнял от плеча, снова рассмотрел и опять приложился, сощурив глаз.
– Восемь прицелов, говоришь?
– Так точно, – гордо ответил Иван Иванович. – Дальность боя два километра.
Резидент опустил винтовку и с сомнением посмотрел на Ивана Ивановича.
– Ну, без малого, – поправился Иван Иванович.
* * *
Группу поселили в одном из посольских зданий. Это было что-то вроде ведомственной гостиницы. Две лампочки в простом абажуре. Четыре застеленные кровати. Радиола “Ригонда” на подоконнике – сейчас из нее негромко пел Утесов: “Мишка, Мишка, где твоя улыбка!..” В углу стояли четыре автомата, два ящика с патронами, валялись подсумки. На столе –
Плетнев валялся на кровати, прислонившись к спинке, и рассеянно вертел свою пулю.
Первухин сидел у окна. Он лениво покручивал верньер радиоприемника. Утесов сменился французской речью, речь – совсем уж невнятным шумом… Потом зазвучала афганская, что ли, музыка… Снова речь – теперь уже по-английски… Плетнев хотел было тормознуть его и дождаться новостей – все-таки любопытно, что, например, американцы про все это наврут… но подумал: какая разница? – и сдержался. Потом затренькал какой-то джаз.
– И куда все провалились? – риторически спросил Первухин, оставляя приемник в покое. – Так и Новый год прозеваем…
Распахнулась дверь. Аникин впятился, неся заиндевелое дерево. Кроме того, в руке у него была пустая пулеметная лента.
– Ну ни фига себе! – сказал Первухин, поворачиваясь и разглядывая. – Елка!
– Это не елка, – поправил его Аникин. – Это, брат, что-то типа можжевельника, что ли… Хрен поймешь. Сторож говорит, арчой называется.
Насвистывая, Аникин взял три автомата, поставил арчу, подпер с трех сторон автоматами и обмотал концы стволов брезентовым ремнем. Теперь деревце стояло как в треноге.
Первухин хмыкнул.
– Твою бы прыть – да в мирных целях…
Он выбрал одну из консервных банок и оглянулся, ища нож.
Аникин уже пристраивал на ветки пулеметную ленту.
– Не боись – голь на выдумки хитра! Все в лучшем виде будет. Это у нас канитель… Куда! – Лента с шорохом съехала, он снова начал ее прилаживать. – Что ж мы, не люди, что ли? Война войной, а Новый год по распорядку.
– А ты чего валяешься как говядина? – спросил Первухин.
Плетнев пожал плечами.
– Пусть валяется, – распорядился на его счет Аникин, вставляя свечу в гранату без запала. – Сейчас я ему работку придумаю… Во!
И горделиво показал Первухину.
– Молоток, – одобрил Первухин.
Аникин воткнул таким же образом еще несколько свечей, пару поставил на стол, остальные под елку.
Потом кивнул на бутылки.
– Может, накатим? Для разминки…
– Погоди. Михалыч придет, тогда уж. Ты мне лучше нож дай.
– Штык возьми, – посоветовал Аникин.
Он вынул откуда-то моток ниток и высыпал на кровать Плетнева пару горстей автоматных патронов.
– Давай, действуй, – предложил он. – Берешь вот так… делаешь петлю…
Дело было кропотливым. Трудились молча.
– Хватит, пожалуй, – сказал Аникин минут через десять. И принялся развешивать патроны на ветки.
Первухин принялся бодро скрежетать штыком по консервной жести.
– Все-таки непонятно, – сказал Плетнев.
– Ты о чем? – спросил он, отгибая крышку банки.
– Непонятно, зачем мы все это делали… А? Ты понимаешь?
– Ты о чем?
– Покрошили народу… своих потеряли. Зачем? Что-то изменилось? Поменяли одного правителя на другого – и что? Кому все это надо? Ты думал?