Победитель
Шрифт:
Вот и сейчас. Казалось, один из двух отражающихся Бронниковых недоуменно жестикулирует и беззвучно толкует: “Ну ничего не понимаю! Только что поставили – и тут же звонят! Откуда у них номер?..” А второй руками не разводил, не говорил глупостей, потому что ему и так все стало ясно.
Тогда, в июле, разговор с кагэбэшным Семеном Семеновичем кончился, не начавшись: Бронников от всего отказался, заявив еще раз, что сроду не помышлял публиковать что-либо за границей в обход существующего порядка, то есть не через Союз писателей, а по своей инициативе. И что ему это вовсе не нужно, потому что все, что он пишет, прекрасно находит дорогу к зарубежному читателю и в рамках установленных правил. Так, например, повесть его “Огни мартена” была опубликована в журнале “Октябрь”,
– А текст-то ваш? – хмуро спросил Семен Семенович с такой интонацией, будто заранее знал ответ. – Вы почитайте, почитайте. Глядишь, узнаете…
– Ни в коем случае, – твердо ответил Бронников. – Незачем мне читать. Впервые вижу.
– Точно? – захотел подтверждения оперативник.
– Точно. Не мой.
– Вы подумайте.
– Я подумал, – сказал он, холодея от того, что мгновенно вообразил, будто Юрец, или Катя Смольцева, или… кому он еще давал куски, черт побери?!. да, Степа Тропинин… что кто-нибудь из них мог донести… а то и копии представить!.. Тогда вот он тут сейчас с достоинством отнекивается, а в глазах этого Семена Семеновича выглядит, разумеется, полным болваном – фрагменты рукописи (да еще, чего доброго, со следами мелкой авторской правки, то есть с образцами почерка!) давно уж в соответствующей папочке полеживают, а этот умник вон чего: не моя – и все тут!
– Как хотите, – почему-то очень скучно сказал Семен Семенович. – Тогда напишите объяснение.
И придвинул чистый лист.
– Какое же я могу написать объяснение, когда у меня никакого объяснения на этот счет нету?! – возмутился Бронников. – Я повторяю: рукописей никаких не передавал, текста не знаю, а вы показываете мне журнал и хотите, чтобы я объяснил происхождение публикации! Помилуйте, я не могу этого сделать!..
– Вот так и напишите, – мирно предложил Семен Семенович. – Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю. С полной откровенностью. Мол, я не я и лошадь не моя.
И снова, гад такой, неприятно усмехнулся…
Делать нечего, и Бронников хоть и с отвращением, а все же написал какую-то белиберду, которая при переводе на нормальный русский язык так и звучала – я не я и лошадь не моя, – а в оригинале представляла собой четыре или пять удушающе казенных фраз, щеголявших несколькими деепричастными оборотами и парой-другой “каковых” и “которых”.
Тем все, казалось бы, и кончилось. Во всяком случае, больше его не беспокоили, на улицах не подходили, на разговоры не зазывали. В Союзе он решил происшествие не озвучивать и никому из друзей и приятелей ничего не сказал – так мнительные люди опасаются даже упоминания болезни, развитие которой в себе тайно подозревают… Решил для себя, что если снова что-нибудь подобное произойдет, тогда уж он направит стопы в Союз – искать защиты… а пока не надо. Скажешь одно, а звон пойдет как в том старом анекдоте: “Слышали, Рабинович выиграл сто тысяч в лотерею?” – “Ну, во-первых, не в лотерею, а в преферанс, во-вторых, не сто тысяч, а три рубля, и, в-третьих, не выиграл, а проиграл!..”
А теперь вот как оно поворачивается!..
Он выключил лампу и ходил по комнате из угла в угол, дожидаясь, когда уже нужно будет одеваться ехать в Союз. И опять – один Бронников разводил руками и голосил, а второй только мрачно щурился, зная все наперед.
Нет, ну все-таки интересно, кто и зачем передал куски рукописи?! Узнает ли он когда-нибудь об этом? Может, вообще через третьи руки!.. Ведь всех просил – не показывать никому, вернуть,
Эти деятели, в журнале-то, тоже хороши. Не поинтересовавшись его мнением, без спроса… взяли кусок, определили как рассказ… название придумали!.. Будь оно все неладно!
И потом: зачем он отказался пожать протянутую руку этого растреклятого Семен Семеныча или как там его, будь он трижды неладен! Черт, всегда боялся ихнего брата до оторопи, до оцепенения, а тут на тебе – расхрабрился! Руки вам не подам, милостивый государь!.. Да ему, Семен Семенычу этому, сто раз плевать, подал ты ему руку или нет – он при исполнении! Но все же, если с другой стороны, – ведь и Семен Семеныч живой человек, и Семен Семенычу может быть обидно; и теперь он, может, из-за этой руки такого наворотит, что Бронникову небо с овчинку покажется! Мог бы, к примеру, не заметить какого-нибудь мелкого лыка, а теперь заметит: а, это ж того лыко, который сотрудникам госбезопасности руку брезгует подать! Так в строку его, это лыко, в строку!..
И ладно бы о нем самом, о Бронникове, о его собственной судьбе шла речь – так ведь об Ольге, об Ольге речь, об Ольгиной судьбе! Ее голос могут заткнуть из-за его нелепого жеста, ее!.. О, идиот, идиот!..
Чертыхнувшись, достал из стола початую бутылку коньяку, плеснул в чайный стакан пальца на два, выпил.
Сам он отлично знал, что роман, кусок из которого кто-то опубликовал под видом рассказа, он пишет в стол – а если подходить к делу совсем уж буквалистски, то под крышку старой радиолы. Никогда не будет напечатан здесь, это ясно… но все равно – издавать за границей ему и в голову не приходило!.. Плохо это или хорошо, но Бронников был отягчен некоторыми негибкими представлениями, одно из которых полагало такой род действий – опубликование за границей того, что здесь опубликовано быть не может, – каким-то предательством, что ли… какой-то подлостью… нет, ну а разве не подло вредить родной стране?..
Значит, в стол! – следовательно, усталый подрагивающий голос его ныне покойной троюродной сестры Ольги Сергеевны Князевой никогда не восстанет с печатного листа, чтобы достичь ушей внимательного и усердного читателя!..
И все-таки он писал, писал… Все, что она рассказала ему пять или шесть лет назад, долго лежало, будто в коконе, отдавалось глуховато, чуждо. Но однажды – будто в коконе этом куколка прошла очередную стадию метаморфоза и уже готова была появиться в обличье бабочки – что-то заболело в душе, стало своим и принялось мучить. И упрямо не хотело ни отпускать, ни облекаться словами, и корчилось в немоте, терзало, а потом все-таки будило среди ночи верной фразой, наконец-то сказанной кем-то в самое ухо!..
В руки ей по чистой случайности попал журнал с его повестью “Огни мартена”. Она позвонила в редакцию, сослалась на возможность родства, попросила адрес, получила телефон. Незнакомый, неуверенный и слабый голос. “Добрый день… можно Германа Алексеевича?.. Здравствуйте… простите, пожалуйста, я вот по какому делу… Меня зовут Ольгой… Ольга Сергеевна Князева… Скажите, вашего дедушку по отцовской линии не Петром ли величали?..”
Мать Ольги Князевой, Клавдия, в девичестве носила ту же фамилию – Бронникова. Ее отец был родным братом деда Германа Бронникова – Петра Никифоровича… Следовательно, сама Ольга Сергеевна приходилась Герману Бронникову троюродной сестрой.
Да, правда, отец и впрямь не раз и не два вспоминал о той ветви рода Бронниковых, к которой принадлежала его двоюродная сестра Клавдия. Но отношения прервались давно, в самом конце двадцатых, когда Петра Никифоровича, сына известного по всей Волге купца, сослали с семьей в Казахстан на строительство медеплавильного завода, а позже он, попытавшись списаться с родственниками, никого из них по прежним адресам уже не нашел…
Новообретенная сестра Ольга Сергеевна попросила Бронникова приехать в Минск, и если можно – немедленно. Его давили неотложные дела, заботы, вообще было не с руки, но что-то стукнуло в сердце – он на все плюнул и приехал.