Победитель
Шрифт:
Перевалился в положение лежа. Еще выстрел. Снова в голову.
Перекат вправо и еще один выстрел.
Перекат на спину. Выстрел из-за головы назад. Новая дырка в голове мишени.
– Старший лейтенант Плетнев упражнение закончил!
Симонов смотрел в окуляр оптического устройства.
– Ну что ж, – сказал он. – Тут, елки-палки, не придерешься…
Чувствуя радостное возбуждение, заставлявшее внимательнее следить за тем, чтобы с лица не сходило выражение совершенной невозмутимости, Плетнев отошел назад, где стояли и те, кто ожидал очереди, и кто уже отстрелялся.
К нему
– Голубков!
Глаза карие, лукавые.
Плетнев протянул свою, назвался.
– А у нас на курсах парень был, – совершенно невзначай сообщил этот хитрый Голубков, вытаскивая сигареты. – Так он, бляха-муха, рикошетом мишень поражал.
Плетнев пожал плечами.
– Ну да, полезная штука… Но не всегда точно получается. Рикошет все-таки…
Голубков сощурил свои лисьи глаза.
– Тоже, скажешь, можешь?
Плетнев опять пожал плечами, а Голубков тут же заорал довольно ехидным тоном:
– Товарищ майор, разрешите обратиться! Разрешите Плетневу показать, как он рикошетом стреляет!
– Вот ты даешь! – только и сказал Плетнев.
Деваться некуда. С пистолетом в опущенной руке встал за бетонный столб, служивший опорой. Столб загораживал мишень. Он выглянул на мгновение и тут же сделал три выстрела по касательной в кирпичную стену тира. Рикошетируя, пули дико визжали в полете.
Честно сказать, он совершенно не был уверен в результате. Рикошет – дело дурное, никогда нельзя точно знать, куда он пойдет. Черт дернул Голубкова за язык!.. теперь стыда не оберешься…
Плетнев смотрел на Симонова, а Симонов смотрел в окуляр.
– Куда целили, Плетнев? – спросил он, не отрываясь.
– Две в корпус, одну в голову, – сказал он.
– Ну, елки-палки, даешь прикурить! – Симонов повернул голову и посмотрел на него несколько странно. – Все три там.
Плетнев выдохнул с облегчением. Нет, все-таки иногда и ему может немного повезти!..
* * *
Утром солдаты сидели в гимнастерках, теперь на жаре растелешились, и в минуты пауз, когда не нужно было обеими руками растягивать перед собой на двух палках разноцветные квадратные флаги, в определенные моменты складывавшиеся в ту или иную картинку, залитые солнцем трибуны сияли голыми телесами.
– Сколько же у них этих тряпок? – недовольно спросил Голубков, утирая пот со лба. – А?
– По семь, должно быть.
– Почему по семь?
Плетнев пожал плечами.
– Потому что каждый охотник желает знать, где сидят фазаны.
– А-а-а… Наверное… Так это сколько ж, получается, ткани извели?! – задался Голубков возмущенным вопросом, обводя взглядом неохватное пространство Большой Спортивной арены. – Если сто двадцать тысяч мест… а солдатня занимает четверть… то это тридцать тысяч. Между прочим, три дивизии, если по-военному… Это что же -тридцать тысяч квадратных метров?!
Голубков вообще был человеком чрезвычайно рачительным, не уставал указывать на вопиющие примеры бесхозяйственности и то и дело ссылался на деревню, где рос, как на образец разумности и процветания.
– Ты на семь забыл умножить, – заметил Плетнев.
– Двести десять?!
Снова
– Сердце кровью обливается! Да если бы нам в деревню хоть даже сотую часть, мы бы!.. Эх, вот она – бесхозяйственность!
Плетнев хмыкнул.
– И на какой ляд они попусту тренируются? – задался Голубков новым вопросом. – Его все равно переделывать будут.
– Кого?
– Да Мишку этого. – Голубков с досадой махнул рукой. – Нос-то у него какой?
– Какой?
– Не видишь, что ли? Еврейский! Все говорят…
Плетнев приложил ладонь ко лбу и присмотрелся.
– По форме, что ли?
– А по чему ж еще?
– Ну, не знаю… Нормальный зверий нос. Черный.
– Дело-то не в цвете, – протянул Голубков и смерил Плетнева взглядом, в котором можно было прочесть, какой он все-таки наивный человек.
– Ерунда какая-то, – отмахнулся Плетнев.
Голубков саркастически фыркнул.
– Эх, Плетнев!.. Вот скажи, ты видел, как лошадь серит?
– Отстань.
– Нет, ты скажи, скажи! Видел?
– Ну, допустим, – осторожно ответил Плетнев.
– Без допустим! Видел?
– Ну хорошо. Видел.
– А корова?
– Что “корова”?
– Тоже видел?
– Тоже.
– Говно у них разное?
– Разное.
– А почему?
Плетнев замялся.
– Вот видишь! – победно заключил лейтенант Голубков. – Сам даже в говне не разбираешься, а о таких вещах берешься судить!..
Плетнев по-доброму сунул ему кулак в пузо. Пусть все-таки не забывает, кто в каком звании.
Мимо них то и дело шмыгали какие-то мочалки в разноцветных спортивных костюмах, подробно облегавших все их выпуклости. Девиц гоняли по полю огромными табунами, они ловко строились в квадраты, каре, спирали, образовывали мозаичные панно… В общем, это был живой и нескончаемый соблазн – зеленый, синий, розовый и белый. Смазливые, длинноногие как на подбор… нет, не как, а вот именно что специально подобранные!.. Офицеры, наряженные в веселенькие курточки, унылыми столбами торчали у длинного поручня ограждения, отделявшего проход к трибунам от самих трибун, а они все время смеялись, хохотали, стреляли глазами, и от каждой веяло таким электричеством, что волосы на голове шевелились, будто в сильную грозу. В кровь выхлестывало явно избыточное количество адреналина.
Плетнев с первого дня этой службы стал замечать какую-то странную взвинченность как в себе, так и в товарищах по “Зениту”. Даже в командирах. К вечеру у всех буквально подкашивались ноги и нестерпимо хотелось нырнуть в ледяную воду… Прежние его сослуживцы тоже толклись здесь, в Лужниках. Вчера он встретил Аникина, они долго мяли друг друга, хохоча и хлопая по плечам…
Голубков крякнул.
Плетнев повернулся.
Одна из девок, поставив ногу в спортивной тапочке на ступень, изящно наклонилась, чтобы завязать шнурок.