Победитель

Волос Андрей

Немцы в лазареты не совались – там кишмя кишели вши, крупные, как тараканы. Ну а им деваться некуда. Даже оперировали в бараке (“Оперировали?! – поражался той ночью Бронников. – Да как же?!”); да так же: больше от отчаяния, чем из расчета на успех; но от непроходимости кишечника человек погибает наверняка, а если его разрезать ножом, заточенным об обломок кирпича, и устранить главную угрозу, то, быть может, он пересилит гнойное воспаление. Непроходимость кишечника была рядовым диагнозом, поскольку повара закладывали в котлы немытую брюкву, свеклу. Кто-то, даже умирая от голода, способен потратить пять минут, чтобы процедить баланду или хотя бы дать отстояться, а кто-то – нет. Голод

утратил свойства абстрактного существительного и превратился в нечто осязаемое, плотное, имеющее консистенцию, цвет, запах, вкус. Все вместе напоминало карболку, походило на тягучий глоток, всегда стоящий в горле. Голод покрывал окружающее серо-коричневой пленкой, сквозь которую не могли пробиться истинные цвета сущего. Солнце тоже было серо-коричневым и тусклым.

В одном бараке тихо делала свое дело дизентерия, в другом на пространствах двухъярусных нар в мареве жара бушевал и горячился тиф. Кто-то из узников в беспамятстве гремел строевыми командами, другой кричал: “Кверху! Кверху углом!..”, третий яростно втолковывал что-то своим призрачным собеседникам, четвертый слепо метался в проходе и то одним прыжком взлетал на верхние нары, то опять соскакивал вниз… Под их вокзальный гвалт санитары без спешки разносили питье, писарь хладнокровно, с немецкой пунктуальностью заполнял бумаги номерами и диагнозами.

Ольга обратила внимание на одного из тифозных – странно молчаливого, в отличие от других. Иногда только нашептывал что-то в бреду. Смуглый такой парень лет двадцати.

Ольга чаще других подходила к нему, смачивала губы водой. Спросила у Киры.

– А, этот-то, – Кира успела отучиться два курса, пошла на фронт добровольцем, в лазарете числилась врачом. – Должно быть, умрет скоро. Температура задавит.

– Ничего не умрет! Почему он должен умереть?! – резко спросила Ольга. – Почему ты его не лечишь?

Кира бессильно махнула рукой, и ее землистое лицо исказилось.

– Господи, да чем лечить-то?! Карболкой? Будто сама не знаешь…

Медикаменты в хранилище аптечного барака были – тоже, должно быть, в соответствии с каким-то скрупулезным приказом, который регламентировал устройство и жизнь лагеря. Однако на нужды лазарета выдавались не все. Как правило, только раствор карболовой кислоты, тройной раствор и хлорная известь – асептики, призванные не допустить распространения заразы на мирных жителей краснокирхного городка Фаллингбостель. Подчас главный врач лазарета доктор Гурке, брезгливо заглядывавший в барак не чаще раза в неделю, мог вдруг расщедриться и выдать граммов триста перманганата калия, банку йода, несколько литров резорцина в качестве эффективного жаропонижающего, сочетавшего, правда, это благотворное свойство с крайней ядовитостью. Похоже, доктор почитал за благо не распылять попусту медицинские средства, которых столь жадно жаждал фронт, на советских военнопленных. Жизнь пациентов была завершена; если бы он их пытался лечить, она, жизнь, могла протянуться еще две-три недели, скажем, до отправки очередного этапа в спецлагеря СС Нейенгамме или Заксенхаузен; в противном случае закончится уже здесь, на Люнебургской пустоши. Тем более верно это было на фоне эпидемии тифа, каждый день уносившей три-четыре сотни заключенных…

…Бронников день за днем просиживал в библиотеке над протоколами Нюрнбергского процесса.

Читал, выходил курить, снова читал.

Нет, не укладывалось это в голове, ну просто никак не укладывалось!..

Почему-то очень важным было представить себе этого доктора Гурке, вообразить его верную германскому долгу душу, с которой реляции начальства снимали ответственность и ставили его в один ряд с другими честными шестернями, энергично и четко крутившимися

в железной машине великой Германии… Должно быть, доктор Гурке часто повторял чеканные формулировки начальственных приказов, касавшихся порядка обращения с советскими пленными: “Большевизм является смертельным врагом национал-социалистской Германии!.. Перед немецким солдатом стоит противник, обученный не только в военном, но и в политическом смысле – в духе разрушающего большевизма. Большевистский солдат утратил право претендовать на обращение с ним в соответствии с Женевским соглашением!..” Или еще: “Всякое снисхождение и человечность по отношению к советскому военнопленному строго порицаются!..”

Часов в пять Бронников закрывал книгу и покидал читальный зал.

Верный ленинец

От батарей центрального отопления несло жаром. Министр оторвался от документа, ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки, украшенной погонами Маршала Советского Союза.

Негромко загудел телефонный аппарат. Устинов снял трубку.

– Устинов…

– Товарищ министр обороны, Котельников беспокоит, Ижевск! Добрый день!

– Добрый, – отозвался маршал, кося глазом в недочитанную реляцию. – Новости?

– Дмитрий Федорович! Хочу отрапортовать насчет “Осы”!

– Насчет “Осы”? – переспросил Устинов.

Зенитно-ракетный комплекс “Оса” пошел в войска недавно. Делал его Ижевский электромеханический завод. Весной Устинов ездил по оборонным предприятиям, заглянул и туда. После совещания пошли в цех – продемонстрировать министру серийные образцы комплекса. Выслушав доклад, он спросил:

– А почему четыре ракеты на машине?

– Больше не помещается, товарищ министр обороны, – развел руками главный инженер завода Котельников. – Комплекс монтируется на автомобильной базе. Лимит веса и габаритов не позволяет…

– Ерунда! Нужно удвоить боекомплект!

– Но…

– Габариты и вес – это ваша забота! – сердито оборвал министр. – Об исполнении доложите!..

Этот разговор происходил полгода назад.

– Слушаю, – сказал Устинов бесцветным, незаинтересованным тоном, хотя по голосу Котельникова сразу понял, что тот звонит с хорошими вестями.

– Дмитрий Федорович! Пришлось подключить Грушина. С пониманием отнесся, активно участвовал в работе… В общем, все выжали, Дмитрий Федорович, до последнего грамма! Восемь не получилось. Но шесть хорошо разместили! И машина приобрела такой вид, знаете… элегантный! Гораздо лучше выглядит после переделки…

– Шесть? – переспросил Устинов. Он отлично все слышал, просто нужна была лишняя секунда, чтобы решить: жать на них дальше? или уже все выжато из конструкторов, инженеров, из технологии?

– Да, Дмитрий Федорович, шесть!

– Ладно, – сказал министр. – Как в той поговорке – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Оформляйте документацию…

И положил трубку.

Вернуться к бумагам он не успел, потому что дверь приотворилась и в кабинет вошел начальник Генерального штаба Огарков, в результате чего количество маршалов Советского Союза увеличилось здесь вдвое.

МОСКВА, 10 ДЕКАБРЯ 1979 г.

– Входите, Николай Васильевич. Прошу.

Огарков сел на стул напротив стола.

Устинов снял очки, отчего его лицо, будто потеряв важный элемент армирующей конструкции, вытянулось книзу и утратило некоторую долю присущей ему сановности. Протирая, сказал недовольным и усталым тоном:

– Политбюро приняло предварительное решение о временном вводе войск в Афганистан.

– М-м-м… Состав и количество?

– Группировка численностью семьдесят пять – восемьдесят тысяч человек.