Побудь в моей шкуре
Шрифт:
Иссерли постепенно пришла в себя.
Держась за перила, она спустилась в ванную комнату. Спальня и ванная были единственными комнатами в коттедже, которые она хорошо знала, – остальные помещения представляли для нее сущую загадку. Но в ванной она могла двигаться с закрытыми глазами. Она ходила туда в темноте бесчисленное количество раз – практически каждое утро в зимние месяцы.
Иссерли вошла в ванную. Подошвы ее ног ощутили переход от деревянного пола к полусгнившему линолеуму. Без особого труда она нащупала все, что ей было нужно. Ванна, краны, шампунь, хлынувшая острыми струйками вода из душа: все
Иссерли тщательно вымылась под душем, уделяя особое внимание тем шрамам и непривычным, странным впадинам, что отличались тревожащим отсутствием чувствительности. Именно в этих местах могла затаиться инфекция, и раны там никогда не зажили бы, разойдись вдруг швы. Руки Иссерли размазывали пену по коже. Обильные пузырящиеся массы взбитой смеси воды и моющего средства в темноте казались ей даже более объемистыми, чем были на самом деле. Иссерли представляла себя окутанной и завернутой в пену, словно в белые облака, будто в те радужные холмики пены от химических отходов, которые иногда волны выбрасывали на аблахский пляж.
Увлекшись этими картинами, она слегка забылась, медленно поворачиваясь из стороны в сторону под теплыми струями воды. Продолжая намыливаться скользкими от пены руками, она пыталась придать их движениям размеренный ритм и определенную последовательность. Глаза сами собой закрылись.
И только когда Иссерли поняла, что пальцы ее руки настойчиво шарят у нее между бедрами, пытаясь отыскать то, чего там больше не было, она очнулась от своего забытья и поспешно смыла с себя пену.
Одетая словно на работу, Иссерли шла по аллее, обрамленной деревьями, направляясь к морю. Замерзшая грязь хрустела у нее под ботинками, пар клубился в стылом воздухе над влажными волосами. Она осторожно двигалась в полумраке, тщательно выбирая место, куда поставить ногу, расставив руки слегка в стороны, чтобы в случае необходимости удержать равновесие. Затем Иссерли внезапно остановилась, обернулась и выждала некоторое время, чтобы пар от ее дыхания рассеялся и она смогла понять, насколько далеко удалилась от дома. Силуэт коттеджа неясно вырисовывался на фоне ночного неба; два окна на втором этаже отражали лунный свет, словно глаза совы. Иссерли повернулась лицом к морскому берегу и продолжила свой путь.
Когда аллея закончилась, пространство вокруг развернулось во всю ширь и сразу аблахская ферма предстала перед ней вся целиком. Иссерли пошла дальше по длинной, заросшей травой меже, протянувшейся между картофельным и ячменным полями. Отсюда уже было видно море, и шум прибоя стал слышен настолько ясно, что казалось, раздавался сразу со всех сторон.
Луна висела низко над водой, и бесчисленные крохотные звездочки сияли откуда-то из удаленных и темных уголков вселенной: судя по всему, было что-то около трех часов утра.
Где-то в коровнике мужчины, скорее всего, заканчивали погрузку. И это не могло не радовать. Чем скорее они загрузят корабль, тем быстрее он стартует. И тогда Амлис Весс уберется восвояси. С каким облегчением она вздохнет тогда!
Иссерли набрала в легкие побольше воздуха, предвкушая этот момент, представляя себе, как Амлиса Весса выпроваживают с фермы. Мужчины подтолкнут его к трюму, и он неторопливо
Иссерли достигла границы фермы, обозначенной изгородью, протянувшейся по краю утеса, перебралась через нее и начала спускаться к воде по крутой тропке. В изгороди имелась калитка, которая представляла собой массивное сооружение из литой чугунной рамы, наполовину окаменевших досок и мотков проволоки, висевшее на столбах, толстых, как стволы вековых деревьев. Ее замки и петли напоминали – особенно в темноте – необработанные отливки для двигателя внутреннего сгорания, приваренные напрямую к этим массивным бревнам. К счастью, прежний владелец фермы соорудил с каждой стороны калитки по маленькой деревянной стремянке, чтобы облегчить жизнь двуногим путникам. Иссерли карабкалась по ступенькам (их было по три с каждой стороны) с комичной неуклюжестью, но смотреть на нее, слава богу, было некому.
На другой стороне изгороди, неподалеку от калитки, на маленьком лужке между границей фермы и обрывом, паслось небольшое стало коров. Завидев Иссерли, они начали нервно фыркать, причем те, что были светлой масти, казалось, светились в полумраке. Какой-то теленок вскочил на ноги, сверкая красными глазами, и вслед за ним поднялось все стадо и попятилось подальше от изгороди, производя при этом шум, в котором легко можно было различить удары копыт по влажной земле и глухие шлепки, производимые падавшими на землю испражнениями.
Иссерли снова обернулась, чтобы посмотреть на ферму. Ее коттедж скрывали деревья, но большой дом был виден как на ладони. В его окнах свет не горел.
Скорее всего, Эссуис спал. Вчерашние приключения наверняка вымотали его очень сильно, но он старался ничем этого не выдать перед женщиной. Она представила, как он лежит, растянувшись во весь рост, на такой же кровати, как и ее собственная, так и не сняв с себя своего дурацкого фермерского наряда, и храпит во все горло. Хоть он и выглядел крепким мужчиной, но был все же гораздо старше Иссерли и тянул лямку на Территориях долгие годы, прежде чем «Весс индастриз» выудила его оттуда, Иссерли же покинула Территории, пробыв там всего три дня. К тому же его оперировали на год раньше нее. Вполне возможно, что хирурги тогда еще многого не умели и только экспериментировали на нем с теми методиками, которые позже с большим успехом были применены на Иссерли. Если это так, то Эссуис заслуживает всяческого сочувствия. Вряд ли ему легко спится по ночам.
Иссерли пошла к пляжу по тропинке, протоптанной коровами, осторожно шагая вниз по крутому склону. На середине пути, там, где уклон становился не таким опасным, она остановилась. Внизу, на пляже, паслись овцы, и ей не хотелось спугнуть их. Она любила овец больше, чем любых других животных – от них веяло невинностью и безмятежной сосредоточенностью, так отличавшими их от животно-коварных и нервновозбудимых водселей. При плохом освещении стадо овец легко можно было принять за кучку человеческих детенышей.