Почти вся жизнь
Шрифт:
Ларин взглянул на командира полка. Он сидел напротив Смоляра и видел, что тот недоволен. Нагнув голову, Смоляр тяжело дышал, шея у него налилась кровью. Все молчали, ожидая Батиного гнева. В это время слова попросил Хрусталев.
— Считаю, — сказал он, — что капитан Петунин глубоко не прав. Он рассуждает согласно уставу. Боекомплект — и точка. Пункт такой-то. Но война ломает одни нормы и создает другие. Снаряды, которыми мы будем стрелять, сделаны руками ленинградских работниц, а это в наших условиях постоянной нехватки снарядов равносильно тому,
Когда Хрусталев сел, никто не взглянул на него. Все смотрели на командира полка. Возможно, что если бы Смоляр произнес эти слова, то его бы поддержали, но Хрусталев… Все знали, сколько раз мучил он буквой устава молодежь, всем известно было и его отношение к «барышням-многостаночницам», как он называл ленинградских женщин.
«Ну же, ну! — мысленно торопил Ларин Смоляра. — Скажи же ему пару крепких слов».
Смоляр не торопясь встал и, прямо глядя в лицо Хрусталеву, сказал отчетливо, разделяя слова по слогам:
— Товарищи офицеры, довожу до вашего сведения, что снарядами фронт полностью обеспечен. Этому мы обязаны героическим трудящимся Ленинграда. Командиры дивизионов могут получить снаряды дополнительно до двух полных боекомплектов, что же касается майора Хрусталева, то результаты его стрельбы я буду оценивать, исходя из предложенного им расчета: то есть буду считать, что в бою он имеет не два, а четыре боекомплекта. — И Ларину показалось, что в глазах Смоляра мелькнула недобрая усмешка.
Через два часа после начала операции дивизия овладела двумя немецкими траншеями. Начался бой за третью траншею. Снимщиков и Ларин перешли на новый командный пункт.
Надрываясь, кричали телефонисты:
— Стремительный бросок… Успех… Сломили сопротивление…
Пехота дралась в третьей траншее, и Снимщиков ввел резервную роту в бой. Ларин знал, что Снимщиков формировал эту роту из людей бывалых, видавших виды. По тому, как двинулись люди, Ларин понял, что они способны на многое. Соединился со Смоляром. Боясь, что Смоляр неправильно истолкует его просьбу о поддержке (не справляешься, мол, с дивизионом!), сбивчиво объяснил обстановку.
— Каша во рту! Ничего не понимаю! — сердито крикнул Смоляр.
Ларин решился:
— Товарищ подполковник, здесь люди на все способны. Надо их окрылить.
Смоляр выругался, бросил трубку. Рота еще не дошла до третьей траншеи, как Смоляр поддержал ее огнем всего полка. Снимщиков понял это, обнял Ларина, закричал «ура».
Командир дивизии тотчас отдал приказ стрелковому полку закрепить успех роты бывалых.
Снова надрывались телефонисты:
— Успешное продвижение… Занята третья траншея… В наших руках…
В это время ударила немецкая артиллерия. Первые четыре часа немцы стреляли вяло. Ларин говорил Снимщикову: «Не обольщайся, они еще не пришли в себя после нашего рывка». Но радость от того, что рывок осуществился удачно, что гитлеровцы побежали, — будь они прокляты, дайте им огонька под спину! — эта радость была сильнее всех умозрительных соображений.
Но
Удар был такой силы, какой Ларин еще никогда не испытывал. Тысячи тонн металла были вложены в фашистский кулак, и всю эту массу кулак разламывал и расплющивал, равномерно обрушиваясь на третью траншею.
Первая мысль Ларина, когда он понял, что эта страшная сила им еще не изведана, была: «Нельзя больше оставаться здесь, надо быть в третьей траншее». Он чувствовал, что ноги его стали тяжелыми и словно негнущимися, но мысль работала легко и точно, и это несовпадение следовало переломить.
Ларин попробовал соединиться со Смоляром, но связь была порвана. С командирами батарей тоже не было связи. Ларин прокричал в ухо начальнику штаба:
— Придется тянуть новую нитку к командиру полка! А я потяну связь в траншею!
— Идем, идем, там впереди все узнаем, — говорил Снимщиков. Всегда румяное его лицо было теперь белым. Ларин скорее догадывался, чем понимал то, что говорил Снимщиков. Ему показалось, что и у Снимщикова сейчас то же ощущение: каменные ноги, но мысль работает ясно. И у разведчиков — у Богданова, у Воронкова, у Чурина, у Буклана — то же ощущение. Но мысль о том, что они должны быть в третьей траншее, потому что третью траншею нельзя отдать немцам, повела их вперед.
Они ползли к третьей траншее, и Семушкин, дрожа и плача и поминутно выплевывая землю, тянул связь.
Только тогда, когда Ларин очутился в третьей траншее, он почувствовал, что это несоответствие мускульной энергии и энергии нервной наконец преодолено. Даже Семушкин больше не дрожал и не плакал.
Ларин лег рядом с телефонным аппаратом. По другую сторону лег Семушкин. Взяв трубку и нажав рычажок, Ларин стал выкликать позывные Смоляра, заставляя себя слышать свой голос, чтобы яснее понять ответ.
— «Юг», «Юг», «Юг»… Ларин говорит. Ларин говорит… Ларин говорит… Ларин говорит… «Юг»… «Юг»… «Юг»…
— Слышу вас ясно, — прорвался голос Смоляра. — Ставлю заградогонь. — Семушкин сквозь грязь, залепившую его лицо, смотрел на Ларина. — Докладывай контратаки. Повторяю — докладывай контратаки. Снаряды береги.
— Слушаюсь, — сказал Ларин и отпустил рычажок.
Семушкин как зачарованный смотрел на него. Ларин понял, что происходит в его душе. Совсем не просто поверить, что здесь можно говорить по телефону, что уцелела нитка, что ты совершил подвиг.
Кусок земли, на котором лежал Ларин, мгновенно наполнился людьми.
— Да, жив! — кричал Снимщиков, соединившись с командиром стрелкового полка. — Ждем. Очухались. Нет его. Убит. Тоже убит. К контратаке готовы.
Подбегали к аппарату и другие командиры дивизионов и батарей, батальонов и рот. И все они кричали одно и то же: «К контратаке готовы… Жив, погиб, ранен, слушаюсь…»
Нитка, проложенная Семушкиным, была цела, и Семушкин все тем же зачарованным взглядом смотрел на людей, разговаривавших по телефону.