Под чужим небом
Шрифт:
— Я могу послать войска: тысяч триста сабель и штыков.
— Триста тысяч!?
— Поскребем по сусекам — наберем. В Китае, Японии, Корее — по всей земле.
— Это что же, троянский конь?
— Ишь ты, какой догадливый! Хотя бы и так. Чешских легионеров было тридцать тысяч, а они контролировали всю Сибирь и весь Дальний Восток. А мы двинем триста тысяч, на месте обрастем, как снежный ком... Как думаешь, студент?
— Не поверят, однако, не примут.
— Попытка не пытка. Не примут, шум подымем: большевики преградили путь русскому
— Перед кем?
— Перед общественным мнением, в кругах эмиграции.
— А что скажут наши друзья японцы?
— От них у меня нет секретов.
Семенов скрыл от Тарова, что такое использование белых войск являлось составной частью плана «Кон-Току-Эн», — «Особые маневры Квантунской армии» — планы нападения на Советский Союз, разработанного японским генеральным штабом в середине сорок первого года с его участием.
В течение дня Семенов много раз возвращался к этому разговору. Он размышлял вслух о том, как растянуть войска на тысячи километров: как они по его сигналу захватят власть на местах, проведут мобилизацию...
— На востоке выступит Япония. Образуется второй фронт. Советы не выдержат, и большевистская империя рухнет... — говорил атаман, потирая от удовольствия руки.
Таров слушал и удивлялся. «Должно быть, ненависть и мстительные желания затмили рассудок генерала, — думал он, — лишили восприятия реальных возможностей».
— Ну, как идея, студент? — спросил Семенов, протягивая сигареты.
— Идея гениальная, ваше превосходительство. Да поможет нам бог...
В день отъезда Таьова генерал был особенно предупредителен: не отпускал от себя ни на шаг, распорядился о деньгах и продуктах на дорогу, угощал водкой.
— Спасибо, капитан. Ты меня свозил на родину. Не льстишь, не лебезишь — это хорошо. Возвращайся ко мне на службу, а? — говорил он, заглядывая в глаза Тарову.
— Благодарю за отеческую ласку, ваше превосходительство. Я и сам думал об этом, хотел попроситься. Потом, пораскинув скудным умишком, решил: в ЯВМ тоже полезно иметь вам свои глаза и уши...
— Однако верно. Ох, и хитер же ты!
— Вот должность у меня не очень подходящая, — Таров ткнул указательным пальцем в унтер-офицерский погон. — Да стеллажи белый свет застят...
— Я поговорю с генералом Янагитой. Не гоже капитану русской армии ходить при лычках.
Семенов тепло попрощался с Таровым, поручил Прокопию проводить гостя на вокзал и не возвращаться, пока не отойдет поезд.
— Это же прелесть! О такой встрече можно было только мечтать. Что? Ты не согласен? — восторгался Казаринов, выслушав доклад Тарова о поездке в Дайрен. Михаил Иванович был в хорошем настроении. Задорно смеялся. Его лицо, освещенное мягким светом оранжевого абажура, казалось помолодевшим. — Значит, атаман решил ввести троянского коня? Неплохо задумано, но рассчитано на дураков... Триста тысяч сабель и штыков! Брешет генерал: не наберет столько. Как ты считаешь, Ермак Дионисович, наберет или нет?
— Надеется.
— Дьявол с ним, пускай надеется. Предложение служить у него заманчиво, конечно, но ты правильно сделал, что отказался: твое место в ЯВМ. Если бы Семенов, как обещал, замолвил о тебе словечко перед генералом Янагитой — это было бы здорово...
— Я думаю о том, как оплачу вексель, выданный атаману. Глаза должны видеть, а уши — слышать.
— Об этом не печалься. День будет — бог пищу даст. Найдем что-нибудь.
Потом Таров рассказал Казаринову о лагере Хогоин.
— Смотрите, Михаил Иванович, что получается. Люди, попавшие в Хогоин, подвергаются «токуй ацукаи». Оттуда никто не возвращается. Стало быть, «особые отправки» — это условное название какой-то операции. Причем, в лагерь направляют людей, которые по словам поручика Юкавы, совершили преступления против Японии, но судить их нельзя. Далее, они исчезают бесследно. Можно допустить мысль, что их просто уничтожают. Однако такое предположение мне кажется маловероятным.
— Да, где-то, несомненно, собака зарыта. Что можно сделать?
— Поручик Юкава и старший унтер-офицер Кимура — две ниточки. Но поручик признался: он ничего не знает точно и лишь подозревает что-то страшное...
— Займись Кимурой, пока стеллажи твои не отодвинуты.
Задача эта оказалась не трудной, потому что после первой встречи Кимура сам потянулся к Тарову. Он нередко заходил покурить и потолковать о жизни. Нет, Кимура не плакался, не жаловался на жизнь. Японцы вообще не любят выносить на люди свои печали и заботы. Кимура по крестьянской доброте своей хотел удовлетворить любознательность хорошего человека, каким он считал Тарова, и послушать его умные рассказы.
Ермак Дионисович отвечал взаимностью. Он разъяснял старшему унтер-офицеру смысл Октябрьской революции; рассказывал о жизни колхозников, о том, как советское государство заботится о человеке.
— У нас перед войной ввели разверстку на рис, — говорил Кимуpa. — За бесценок рис отбирали. Налоги высокие, удобрения дорогие...
— А там крестьяне ведут коллективное хозяйство, — говорил Таров. — Государство обеспечивает тракторами, машинами, удобрениями...
— Это хорошо, — соглашался Кимура. — А мы говорим: удобряй землю ночью, то есть все делай тайком от соседа. Как звери живем — у каждого свое логово.
Кимура, должно быть, сознавал, что за такие разговоры может влететь от начальства. Он заходил к Тарову, соблюдая предосторожность. Но отказаться от них уже не мог: бесхитростные и откровенные беседы, видимо, стали для него потребностью.
Однажды, это было уже в августе, Кимура зашел после ночного дежурства. Бессонная ночь, письмо из дома и несправедливый выговор офицера сильно расстроили его.
— Плевать я хотел на все. И победа не нужна. Я уже ничему не радуюсь и терять мне нечего: сына убили, землю отобрали...