Под гнетом окружающего
Шрифт:
— Ты опять узжаешь? — спросила она у отца.
— Да какой же дьяволъ уживется съ твоею матерью! — воскликнулъ онъ и вдругъ торопливо началъ передавать сцену съ мужикомъ.
Дти снова засмялись и стали наперерывъ разсказывать сестр, чмъ все окончилось на двор.
Двушка закусила губу, чтобы не разсмяться, но по ея глазамъ было видно, что природная смшливость брала свое, даже несмотря на усвоенное съ дтства убжденіе, что надъ матерью смяться нельзя и гршно.
— Что жъ, это не новость, — серьезно и холодно замтила она, безплодно стараясь подавить улыбку и скрыть свои настоящія чувства.
— Вдьма, матушка, сущая вдьма! Про нее и сказку сложили, какъ она въ аду чертей переполошила, — произнесъ отецъ.
— Какъ теб не стыдно! — упрекнула его дочь. — Слава Богу, что ты дешь… Ты только дтей портишь, —
— Ну да, она не портитъ ихъ! Я, по крайней мр, ихъ невинными играми занимаю, а она являетъ ихъ очамъ картины преступленій! — съ комическою важностью продекламировалъ господинъ въ венгерк.
Двушка вдругъ нахмурилась.
— Репетируешь свою завтрашнюю роль? — сурово спросила она.
Господинъ въ венгерк сконфузился, какъ-то съежился и что-то не то робкое, не то горькое выразилось въ его лиц.
— Что длать, что длать, маточка! — заговорилъ онъ тоскливо и заискивающимъ тономъ. — Не пошутишь — не пошь!
Лицо двушки на мгновенье вспыхнуло, на глаза навернулись крупныя слезы, но она не сказала ни слова и отвернулась въ сторону. Отецъ взялъ и нжно поцловалъ ея руку. Двушка не отнимала руки, задумчиво стояла въ кругу дтей; вся ея веселость исчезла безслдно, лицо поблднло… Дти, кажется, позабыли, что отецъ узжаетъ, и снова начали приставать къ нему. Онъ слъ и сталъ командовать имъ, какъ генералъ солдатамъ.
Старшая дочь молча помстилась возл него и опустила на его плечо свою голову. Ей былъ жалокъ этотъ человкъ: она любила его, несмотря на то, что его ругали вс; любила, можетъ-быть, за т немногія минуты, когда ему становилось совстно за свою шутовскую роль въ обществ;- можетъ-быть, за нсколько добрыхъ и честныхъ порывовъ, мгновенно прорывавшихся среди его глупой и безпутной жизни, — а можетъ-быть, просто подкопали ее въ его пользу давно прошедшіе тихіе вечера ея дтской жизни, когда онъ, и только онъ одинъ ухаживалъ за ней, разсказывалъ ей разныя сказки, смшилъ ее анекдотами, ласкалъ ее, убаюкивалъ ее своею пснью… Да, значительную роль въ ея привязанности къ отцу играли эти вечера, когда ея мать, какъ сумасшедшая; неслась въ городъ, чтобы начать ни на чемъ не основанную тяжбу съ сосдомъ, или цлый день ругалась съ мастеровыми, строившими ея никогда не отстроивавшійся домъ. Живо вспомнились молодой двушк эти вечера, передъ самымъ отъздомъ отца.
Пора была послобденная; отецъ и дти сидли въ дтской; онъ долженъ былъ черезъ часъ ухать, и дтямъ какъ-то было не по себ; они не играли, не шумли и присмирвшей толпой окружали отца, сидя на полу, на стол и на его колняхъ. Разговоры шли о будущемъ, каждый высказывалъ свои желанія…
— А вотъ, когда папка богатъ будетъ, — говорилъ десятилтній мальчуганъ.
— А когда ты, папка, богатъ будешь? — спросилъ, перебивая брата, шестилтній ребенокъ.
— Когда ваша тетка умретъ и мн наслдство оставитъ, — серьезно отвтилъ отецъ, покачивая на своихъ колняхъ ребенка. — Тогда возьму я васъ и увезу отъ матери…
— Въ большомъ, въ большомъ тарантас увезешь насъ! — прервалъ сладкимъ голосомъ ребенокъ, точно этотъ большой тарантасъ былъ цлью всхъ его желаній.
— Ну да, въ большомъ тарантас увезетъ онъ насъ, и станемъ мы домъ строить, — говорилъ десятилтній мальчуганъ. — Ты, Мишка, будешь плотникомъ надъ плотниками!..
— А ты садовникомъ и огородникомъ будешь, — торопливо перебилъ брата девятилтній мальчикъ. — А Катька будетъ на насъ блье мыть за то, что мы ей въ дом комнату выстроимъ. Ванюшка за лошадьми будетъ смотрть, а сестрица Лиза царицей будетъ и станетъ она насъ кормить, когда мы съ работы придемъ, и станетъ она вамъ псни пть, хо-ро-шія псни станетъ пть, — сощурилъ, какъ котенокъ, свои глазенки мальчуганъ. Видно было, что эти мечты о спокойной и мирной жизни были ему давно знакомы и очень дороги.
— А мать насъ не найдетъ и останется здсь одна жить, совсмъ одна! И станутъ ее мужики притснять…
— Неправда, неправда! Мать соскучится и придетъ къ намъ, и мы ее кормить будемъ, — торопливо перебила маленькая Катя. — Такъ сестрица Лиза говорила, — тихо прибавила она.
— Да, да, сестрица Лиза дурного не выдумаетъ, — задумчиво проговорилъ отецъ. — Ея слушайтесь; никого не слушайтесь, а ея слушайтесь! — добавилъ онъ ласково и грустно.
— Да ты, папка, не узжай! — жалостно
Отецъ вздохнулъ, но промолчалъ. Въ комнат настала тишина. Вс, кажется, погрузились въ мечты о піанахъ будущей мирной жизни. Эти планы давно были извстны во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ каждому изъ дтей. Отецъ — этотъ вчный изобртатель новыхъ анекдотовъ и удивительныхъ исторій, какъ-то вмсто сказки неумышленно высказалъ дтямъ эти фантазіи, и дти подхватили разсказъ, дополнили его различными подробностями, расширили картину и постоянно возвращались къ ней посл бурныхъ сценъ въ дом. Это будущее было для нихъ то же, что далекая пристань для потерпвшихъ кораблекрушеніе моряковъ. Вс они давно знали, что и кому принадлежитъ въ разсказ, знали, что добавленіе о прізд соскучившейся матери къ бжавшей отъ нея семь принадлежитъ старшей сестриц Лиз, про которую они говорили между собою: «Извстно, она у насъ добрая», и которая теперь задумчиво сидла, склонивъ голову на плечо отца…
Балованное дитя родителей, любимецъ родныхъ, добродушный, но, тмъ не мене, страшный мучитель учителей и начальниковъ, съ пятнадцатаго года побдитель женскихъ сердецъ, честнйшій и преданнйшій товарищъ, защитникъ слабыхъ и открытый кошелекъ неимущихъ, гуляка тридцатыхъ годовъ, душа общества, незамнимый собесдникъ, декламирующій наизусть всего Пушкина и всего Баркова, юнкеръ въ отставк, таковъ былъ Николай Николаевичъ Баскаковъ до женитьбы. Чуть не нищій и первый врагъ своей довольно не бдной и совсмъ не образованной жены; приживалка и шутъ въ домахъ сосдей, гд проводилъ онъ цлые мсяцы, изрдка заглядывая въ родное гнздо; ярмарочный игрокъ на бильярд, при помощи котораго онъ зашибалъ кое-какія деньги на нсколько дней; любящій, но безалаберный отецъ; то проливающій слезы гршникъ, то дикій зврь въ пьяномъ вид, таковъ былъ Николай Николаевичъ Баскаковъ посл женитьбы. При первомъ удобномъ случа онъ готовъ былъ обыграть на бильярд до послдней копейки какого-нибудь купчика и, возвращаясь съ игры, съ такой же искренностію готовъ былъ дать хоть десятокъ рублей первому попавшемуся бдняку. Во время своего пребыванія у какого-нибудь грознаго сосда старыхъ временъ, онъ могъ спокойно смотрть, какъ пороли крестьянъ, и такъ же хладнокровно бжать тушить пожаръ въ избахъ этихъ крестьянъ, жертвуя даже своею жизнію. Онъ позволялъ иногда продлывать надъ собою невообразимо-пошлыя штуки и въ то же время дрался два раза на дуэляхъ за самыя невинныя шутки. Онъ любилъ своихъ дтей, но боле портилъ, чмъ развивалъ ихъ, и не умлъ отстоять ихъ передъ своею женою, убгая изъ дому; впрочемъ, онъ могъ не бояться за жизнь дтей, такъ какъ именно подъ его вліяніемъ они стали «озорниками» и умли постоять за себя. Иногда онъ былъ радъ куску хлба, но подчасъ, зашибивъ копейку, вмсто порядочной одежды, вмсто хлба, накупалъ бронзовыхъ цпочекъ, духовъ и помады. Въ обществ на Николая Николаевича смотрли различно: одни называли его «добрымъ малымъ и широкою натурою», другіе — «жалкимъ шутомъ, потерявшимъ стыдъ», третьи — «хитрой бестіей и подлецомъ». Славянофилы считали его безгршной жертвою, погибшей при введеніи къ намъ западной цивилизаціи, въ узкія рамки которой не можетъ втиснуться могучая русская натура. Западники указывали на него, какъ на ходячее доказательство неспособности русскаго человка сдлать что-нибудь безъ основательнаго знакомства съ западной наукой. Сходились люди только въ одномъ мнніи о немъ: никто не считалъ его дуракомъ и, несмотря на то, что онъ во всю свою жизнь ничего не длалъ, кром глупостей, его называли очень умнымъ человкомъ.
Супруга Николая Николаевича, Дарья Власьевна Баскакова, урожденная Бабинова, была еще боле оригинальнымъ и безтолковымъ существомъ. Мужъ разъ и навсегда охарактеризовалъ ее слдующими словами:
— Дарья Власьевна, пожалуй, иногда и можетъ разсудить что-нибудь умно, только безъ умысла… Вдь по исторіи извстно, что Богъ сподобилъ однажды и ослицу промолвить человческое слово.
Эта женщина, способная только безъ умысла обмолвиться умнымъ словомъ, вчно съ кмъ-нибудь ссорилась, что-нибудь строила и кого-нибудь рожала. Тяжбы съ сосдями у нея не прекращались никогда. Самое замчательное изъ длъ этого рода было то, когда умеръ ея крестный отецъ, и она потребовала себ долю изъ его имнія отъ законныхъ наслдниковъ. Сначала она поскакала съ просьбой въ уздный городъ, потомъ въ губернскій и, наконецъ, въ столицу. Нигд не хотли принять ея прошенія.