Под гнетом окружающего

— А ну-ка, Михайло Ивановичъ Топтыгинъ, покажи намъ, какъ старыя бабы румянятся, въ зеркальце смотрятся, молодыхъ парней къ себ зовутъ, — говорилъ густымъ искусственнымъ басомъ довольно плотный, порядочно обрюзгшій и помятый кутежами, усачъ не первой молодости, одтый въ истасканную венгерку.

Въ отвтъ на эти слова ребенокъ лтъ шести, сидвшій на полу, поджавъ подъ себя ноги и держа въ зубахъ веревку, другой конецъ которой держалъ господинъ въ венгерк, началъ изображать, какъ румянятся старыя бабы.

— А какъ мужики изъ кабака идутъ, псни поютъ, да съ боку-на-бокъ переваливаются, земли подъ собой не слышатъ, — снова

забасилъ немолодой господинъ.

Ребенокъ поднялся на кривыя отъ англійской болзни ноги и сталъ неуклюже, по-медвжьи, представлять пьянаго мужика, потомъ повалился на полъ и началъ ворчать, вроятно, желая изобразить, какъ ругается упавшій въ грязь пьяница.

Кругомъ раздавался дружный хохотъ пятерыхъ дтей, окружавшихъ этихъ двухъ странныхъ актеровъ.

— А ну, честные господа, не поднесете ли Михайлу Иванычу водочки? — забасилъ господинъ въ венгерк.

Одинъ изъ дтей, мальчуганъ лтъ десяти, побжалъ къ шкапику, досталъ оттуда графинчикъ, напилъ въ небольшую чарку водки и поднесъ ее старшему изъ комедіантовъ.

— Любишь, Михайло Иванычъ, водочку? — спросилъ господинъ въ венгерк.

Ребенокъ, изображавшій медвдя, зарычалъ по-звриному и началъ утвердительно трясти головой.

— Молодецъ, Михайло Иванычъ! Только рыломъ ваше благородіе не вышло, — пробасилъ усачъ и разомъ осушилъ поднесенную ему чарку, опрокинувъ ее въ ротъ.

Въ кругу дтей снова раздался хохотъ; шестилтній мальчуганъ на четверенькахъ поскакалъ къ обманувшему его усачу, вскарабкался къ нему на колни и, сердито рыча, сталъ отнимать пустую чарку.

— Папка, папка, покажи ему, какъ лягушки скачутъ! — кричали со смхомъ дти.

Усачъ изобразилъ на стол, при помощи трехъ пальцевъ, какъ скачутъ лягушки, и вызвалъ новый взрывъ хохота.

Эта сцена происходила между отцомъ и дтьми въ большой комнат помщичьяго дома въ деревн Бабиновк. Комната, гд помщалась веселая компанія, несмотря на свою обширность, представляла очень мало простора, такъ какъ она была захламощена различными, не гармонировавшими одинъ съ другимъ предметами. Повидимому, это была дтская; тутъ стояли кровати разныхъ размровъ, валялись жалкія игрушки, висли на стнахъ дтскія одежды. Но при боле тщательномъ взгляд на комнату, она начинала казаться кладовой, куда внеслись, просто за ненужностію, въ числ другихъ вещей и разныя дтскія принадлежности въ род сдланныхъ изъ бумаги киверовъ. Эти кивера, поломанныя деревянныя сабли, безногія куклы, торчали среди трехъ боченковъ изъ-подъ огурцовъ и капусты, еще сохранившихъ кислый запахъ, среди изломанной маслобойни и испорченной кофейной мельницы, среди безструнной, запачканной грязными пальцами гитары и ненужнаго ящика изъ-подъ сальныхъ свчей, сообщавшаго комнат свой ароматъ и наполненнаго стоптанными башмаками, пестрыми обрзками отъ обоевъ, нсколькими сбитыми подковами и тому подобной дрянью. Въ одномъ изъ угловъ лежалъ общипанный вникъ, а такъ какъ въ этой комнат, повидимому, никто не имлъ обыкновенія подметать соръ, да и не могъ бы подмести его этими сухими прутьями, то и они невольно наводили на вопросъ: попали ли они сюда, какъ необходимые спутники и хранители дтской жизни, или просто не выбрасываются они въ помойную яму потому, что въ этомъ дом люди имютъ обыкновеніе беречь въ кладовой всякій ненужный никому мусоръ? Въ конц концовъ, можно было прійти къ заключенію, что и дтская, и кладовая, и дти, и ненужный хламъ означаютъ въ этомъ дом одно и то же.

Но какъ бы ни были замазаны и оборваны, сколько бы толчковъ и колотушекъ ни получали при каждомъ куск хлба эти дти, они, все-таки, были веселы, бойки, даже буйны, и изъ-подъ грязи

на ихъ вчно загорлыхъ лицахъ такъ и пробивался яркій румянецъ здоровья. Болзненнымъ выглядлъ только самый меньшой изъ нихъ, страдавшій англійской болзнью. Глядя на нихъ, вы безъ труда могли догадаться, что этотъ мелкій народъ растетъ на военномъ положеніи, въ вчной готовности къ самозащит и не унываетъ: ему дадутъ подзатыльника, а онъ выругается, и тмъ отведетъ свою душу; его безъ обда погрозятъ оставить, а онъ, очень хорошо зная, что такая угроза никогда не исполняется нжною матерью и нжною нянею, возьметъ да и украдетъ себ чего-нибудь изъ състного и, такимъ образомъ, не только одинъ разъ пообдаетъ, а еще и закуску неожиданную устроитъ.

— Не кричи, мошенникъ! Мы тебя выпоремъ! — орутъ ему во все горло, а онъ на сновалъ заберется, да тамъ и сидитъ и слушаетъ, какъ его ищутъ, какъ толкуютъ:

— Охъ, не поджегъ бы онъ чего, сорванецъ! Охъ, не сдлалъ бы онъ чего надъ собою, оглашенный!

Слушаетъ онъ и ждетъ, когда раздадутся желанныя слова:

— Да ужъ выходи! Гд ты тамъ застрялъ? Кто тебя, озорника этакого, счь-то будетъ? Лсу на тебя не выросло.

— А варенья дашь? — вступаетъ озорникъ въ переговори.

— Ну, такъ и есть, на сновалъ забрался! Ахъ, ли, Боже мой, наказалъ Ты насъ дтьми!

— Дашь варенья? — кричитъ озорникъ съ сновала.

— Н-тъ, ты погоди, погоди, кучеръ Никита изъ города вернется, онъ тебя веревками стащитъ. Вотъ будетъ тогда теб варенье, — отвчаютъ ему его враги, отчасти успокоеиные тмъ, что онъ живъ, и что его мстопребываніе стало извстно.

— А я сно спалю! — угрожаетъ шельмецъ, зная, что именно этого-то «пассажа», и боятся его враги.

Враги снова пугаются, опять вступаютъ въ переговоры, общаютъ не вытягивать его веревками изъ засады, не счь по выход оттуда, и, наконецъ, сдаются понемногу на выдачу варенья. Шельмецъ-народъ торжествуетъ; враги ругаются:

— Отъ рукъ отбился, разбойникъ! Голову свертлъ. О, чтобъ ихъ не было! Да и отецъ-то ихъ непутящій, съ собаками его не сыщешь, а сыщешь, такъ самъ же наплачешься!

— А вотъ я отцу-то скажу, какъ вы ему бока-то моете, — угрожаетъ сорванецъ и дразнитъ враговъ.

— Погоди, погоди, въ солдаты угодишь, по владимірк уйдешь! — общаютъ ему блестящую будущность враги, то-есть люди, принявшіе, на себя обязанность воспитать его, вспоившіе его своимъ молокомъ, не спавшіе ночей во время его болзней и рыдающіе при первой его невзгод.

Пробовали они и не поддаваться ему; случалось, что сгоряча они и безъ обда оставятъ, и выскутъ его, а онъ сейчасъ физіономію умирающаго постника устроитъ, едва ноги таскаетъ, сидть не можетъ, на постель приваливается и тайкомъ гд-нибудь въ уголк реветъ на весь домъ.

— Чего ты? — сердито спрашиваютъ враги, дергая его за плечо.

— Ни-ни-че-то! — смиренно всхлипываетъ побжденный сорванецъ. — Живо-о-тикъ и го-оловка бо-лятъ! — рыдаетъ онъ.

— Экая невидаль! — небрежно замчаютъ враги и отходятъ отъ него, а у самихъ сердце сжимается отъ страху.

— Голова-то, и въ самомъ дл, горяча, — шушукаются они между собою. — А отъ щекъ-то такъ и пышетъ, такъ и пышетъ! Охъ уже, право, горе съ ними.

А умирающій смиренникъ попрежнему украдкою реветъ на весь домъ.

— Пошь, лучше будетъ, — говорятъ враги, ткнувъ его въ бокъ.

— Не-не мо-огу я сть! — рыдаетъ несчастный.

— Ну, вольному воля, спасенному рай! — отходятъ враги, все еще не теряющіе самообладанія.

— И не сть ничего! — съ ужасомъ шепчутся они между собою. — Горитъ, горитъ, точно отъ печки пышетъ! Охъ, своего ребенка уморили!..