Под гнетом окружающего

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглбскій въ дом бднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старик, рядомъ съ горячею любовью къ дтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дти должны кормить его подъ старость; рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнздились самыя странныя идеи невжды обо всемъ, что стояло вн узкаго круга его дйствій; то онъ напускалъ на себя важность и хотлъ явиться проповдникомъ среди «мошенниковъ» привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ «мошенникамъ», потому что и онъ хотлъ сть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерплъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету; перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію; пережилъ цлый годъ въ столиц, въ угл, иногда ночуя на нарахъ за дв копейки, не додая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натур

гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цною примиреніе съ нимъ и провести у него лто. Зачмъ примиряться? зачмъ проводить лто въ его дом? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рк. Даже планы сдлаться земскимъ врачомъ въ Приволь были скоре слдствіемъ этого стремленія, чмъ одною изъ его причинъ. Съ дтства передружился онъ тутъ со всми мужиками, со всми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лто; проведенное въ Приволь по прибытіи изъ академіи; Иванъ Григорьевичъ еще боле скрпилъ свою дружбу съ крестьянами; покумился съ нкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревн Рябиновв, занимавшагося издліемъ затйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человка. Его простот не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человкъ, какъ и слдуетъ человку держать себя, его не цнили, какъ какую-нибудь рдкость; не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лто долженъ, и что некуда ему дватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцниваютъ они эту вещь или личность только посл утраты ее; только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они; эхъ, вотъ и видно, что ея нтъ! Эти вещи, эти личности — любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, врныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесниц въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михевъ; сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машин, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бдности, притсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ; а уже черезъ минуту самъ подсмивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ «чувствительныхъ» отношеніяхъ къ этому юнош… Случится въ обществ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь, — онъ вспылитъ, бсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмшливостью:

— Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились; а если что и было выстроено; такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала; другіе ругаются, что лса худо подведены., Третьи — мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать; четвертымъ угла нтъ, гд бы прилечь да отдохнуть, и въ тишин насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь; бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себ ищутъ люди — везд движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Кита, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойне, да жизни тутъ нтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.

Во всемъ этомъ были видны слды горькаго прошлаго и усилій смхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нердко у сильныхъ и трезвыхъ по натур бдняковъ изъ молодежи.

Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лто въ родныя мста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мр, разъ онъ ршился не хать домой, а отправился къ одному помщику въ учителя. Помщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дти въ дом въ повиновеньи растутъ; причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову «съ» прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ; не смются, а только краснютъ, если онъ смшное что-нибудь скажетъ; вечеромъ он на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обдъ, ровно въ девять общій ужинъ; на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политик, о геніальномъ Наполеон, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмарк. Барыня-помщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки

длаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести — они передъ нимъ шапки снимаютъ; онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвчаютъ или слушаютъ и соглашаются; а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вроятно, поддлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недлю, другую и является однажды къ помщику.

— Я ду-съ домой, — сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.

— Что вы не довольны чмъ-нибудь, — удивился помщикъ.

— Нтъ, всмъ доволенъ…

— Такъ что же?

— Да жить я здсь не могу; по родной сторон соскучился…

Помщикъ вжливо усмхнулся, полагая, что это одна изъ тхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются боле серьезныя причины.

— Вамъ, вроятно, кто-нибудь надлалъ непріятностей. Мн очень…

— Никто мн ничего не сдлалъ, — перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. — Просто ду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чмъ я…

— Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! — обидчиво промолвилъ помщикъ. — Только надо было сперва подумать о своихъ нжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не здить на мсто, имя такое мягкое сердце, — колко добавилъ онъ.

— Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, — усмхнулся учитель. — Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человку, вотъ я и ошибся.

Такъ онъ и ухалъ; повеселлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу детъ, гд онъ теперь въ ученьи. Вотъ въхалъ и въ село, навстрчу мужики идутъ.

— Постой-ка, Матвй, — крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.

Ямщикъ остановился.

— Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о теб у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдлалось, вторую недлю на печи лежитъ, встать не можетъ…

Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, веллъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно длать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не вызжалъ изъ родного Приволья, или что, если и вызжалъ, то пріхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревн; каждый ему поклонится, какъ cвоему человку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вчно запуганная мать и плачетъ, и смется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нтъ-нтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.

Свтло стало на душ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рки, легь на песокъ у берега; солнце его гретъ, вдали широкая рка виднется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздух,

— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпвшей и забжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.

— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.

А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничк, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ род мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.

— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ жен,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?

Сли чай пить, закуску подали.

— Мы, Ваня, по рюмочк пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.

— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмялся сынъ.

— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.

— Ничего, теперь тихо все! — отвтилъ сынъ.

— Охъ, не врится мн что-то, — съ сомнніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.

Иванъ Григорьевичъ усмхнулся,

— Ну, теперь авось и такъ обойдется?

— Дай Богъ, дай Богъ!

— Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? — спросилъ сынъ.

— Охъ, я не говори! — вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про вс свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали боле…

Напились чаю и вс улеглась спать съ птухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имя гроша за душою въ годы дтства, какъ его, сына бднаго попа, пороли въ бурс, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсмъ пересталъ гнваться на сына, — и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще боле, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердц ничего, кром теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нжныя чувства.