Под кардинальской мантией
Шрифт:
Лейтенант встал, чтобы исполнить это приказание, но я поднял руку.
— Тише, тише, капитан, — сказал я. — Умерьте ваши порывы. Вы, кажется, удивлены, видя меня здесь? Но я еще более удивлен, видя тут вас.
— Ах так! — закричал он, снова вскипев при этих дерзких словах, между тем как у лейтенанта глаза чуть не выскочили на лоб.
Но я и ухом не повел.
— Дверь заперта, кажется? — кротко продолжал я. — Благодарю вас. Я вижу, она заперта. В таком случае позвольте мне еще раз сказать вам, что я гораздо более удивлен, видя вас тут. Когда монсеньор кардинал оказал мне честь, послав меня сюда из Парижа уладить это дело,
— Ого! — тихо сказал капитан совершенно другим тоном и с совершенно другим выражением лица. — Значит, вы тот джентльмен, о котором я слышал еще из Оша?
— Очень может быть, — сухо ответил я. — Ноя из Парижа, а не из Оша.
— Ну да, — задумчиво произнес он. — Как вы думаете, лейтенант?
— Так точно, господин капитан, вне всякого сомнения, — ответил подчиненный.
Они посмотрели друг на друга, а затем и на меня с видом, который показался мне странным.
— Я думаю, — продолжал я, возвращаясь к предмету разговора, — что вы, капитан, или ваш командир впали в ошибку. И эта ошибка, сдается мне, будет не особенно приятна кардиналу.
— Я исполняю королевский приказ, — надменно возразил он.
— Конечно, — ответил я, — но, как вы знаете, кардинал…
— Но кардинал!.. — прервал он меня, тотчас, однако запнувшись и пожав плечами.
При этом они оба опять посмотрели на меня.
— Ну? — сказал я.
— Король… — медленно начал он.
— Позвольте, позвольте! — перебил я его, протягивая обе руки. — Мы говорили о кардинале. Вы сказали, что кардинал…
— Да, видите ли, кардинал… — И снова он запнулся и пожал плечами. У меня появились подозрения.
— Если вы имеете что-нибудь сказать против кардинала, то говорите, — сказал я, пристально глядя на него. — Но наперед выслушайте мой совет. Постарайтесь, чтобы ваши слова не вышли за пределы этих четырех стен, иначе вам, друг мой, нельзя будет позавидовать.
— Я вовсе ничего не желаю говорить, — ответил он, взглянув на товарища. — Я могу только сказать, что исполняю королевский приказ. Вот и все, и этого, я думаю, достаточно.
— Ну? — сказал я.
— Ну… впрочем, не желаете ли принять участие? — уклончиво сказал он, указывая на кости. — Прекрасно! Лейтенант, достаньте для господина стакан и стул. И позвольте мне первому предложить тост. За кардинала — что бы там ни было!
Я выпил и сел к столу. Уже около месяца я не слышал музыки игральных костей, и искушение было непреодолимо. Тем не менее игра доставляла мне мало удовольствия. Я бросал кости, выигрывал его кроны — он был сущий ребенок в этой игре, — но мои мысли были в другом месте. Здесь что-то таилось, чего я понять не мог; я чувствовал какое-то новое влияние, на которое я не рассчитывал; здесь крылось что-то столь же непонятное, как и присутствие войска. Если бы капитан прямо отверг мое вмешательство, выгнал меня за двери или велел посадить на гауптвахту, я еще догадался бы, в чем дело. Но эти нерешительные намеки, это пассивное сопротивление ставило меня в тупик. Не получили ли они каких-нибудь известий из Парижа? Может быть, король умер? Или кардинал заболел? Я спрашивал их об этом, но они говорили: «Нет, нет, ничего подобного!»— или давали мне уклончивые ответы. И когда
Глава IX. ВОПРОС
— Подмести комнату, сударь, и убрать этот хлам? Но господин капитан…
— Капитан в деревне, — невозмутимо ответил я. — Поворачивайся скорее, любезный. Не разговаривай. Дверь в сад оставь открытой, так.
— Конечно, сегодня прекрасная погода… И табак господина лейтенанта… Но господин капитан…
— Не приказывал? Зато я приказываю, — ответил я. — Прежде всего убери эти постели. И пошевеливайся, голубчик, или я найду чем расшевелить тебя!
— А сапоги господина капитана? — через минуту послышался вопрос.
— Вынеси их в коридор.
— В коридор? — повторил он, глядя на меня.
— Да, идиот, в коридор!
— А плащи, мосье?
— Там есть гвоздь за окном. Повесь их, пусть проветриваются.
— Проветриваются? Они слегка сыроваты. Но… Готово, готово, сударь, готово! А кобуры?
— И их также, — сердито ответил я. — Выбрось их отсюда! Фи! Вся комната пропахла кожей. Ну, теперь надо очистить очаг. Стол поставь перед открытой дверью так, чтобы мы могли видеть сад. Так! И скажи кухарке, что мы будем обедать в одиннадцать часов и что к обеду выйдут мадам и мадемуазель.
— В одиннадцать? Но господин капитан заказал обед к половине двенадцатого.
— В таком случае пусть кухарка поторопится. И заметь, если обед не будет готов к тому времени, как мадам выйдет сюда, ты вместе с кухаркой жестоко поплатишься за это.
Он вышел, и я оглянулся вокруг. Чего еще недоставало? Солнце весело сияло на лощеном полу, воздух, освеженный прошедшим ночью дождем, свободно проходил сквозь отворенную дверь. Несколько пчел, уцелевших с лета, жужжали снаружи. В очаге потрескивал огонь, и старая собака, слепое и дряхлое создание, грелась подле него. Больше ничего я не мог придумать и молча следил за тем, как человек накрывал стол.
— На сколько приборов, мосье? — спросил он с тревожным видом.
— На пять, — ответил я, не будучи в состоянии удержаться от улыбки.
В самом деле, что сказали бы у Затона, если бы видели, что Беро превратился в хозяйку? На стенной полке стояла белая глазированная чаша старинного фасона, времен Генриха II. Я снял ее, положил в нее несколько поздних цветов, поставил ее посредине стола и отошел, чтобы издали полюбоваться ею. Но через мгновение, когда послышались женские шаги, я с каким-то испугом убрал ее, и мое лицо вспыхнуло от стыда. Но тревога оказалась напрасной, а я через несколько минут принял иное решение и снова поставил чашу на место. Давно уже я не делал подобных глупостей!
Но когда мадам и мадемуазель сошли к обеду, им было не до цветов и не до наслаждения комнатой. Они слышали, что капитан рыщет по всей деревне и по лесу в поисках беглецов, и там, где я рассчитывал увидеть комедию, нашел трагедию. Лицо мадам было так красно от слез, что от ее красоты не осталось и следа. Она вздррагивала и пугалась при каждом звуке и, не найдя слов в ответ на мое приветствие, могла только упасть в кресло и молча заливаться слезами.
Мадемуазель была не в более веселом настроении. Она не плакала, но ее обращение было сурово и гневно. Она говорила рассеянно и отвечала с раздражением. Ее глаза блистали, и видно было, что она силится сдержать слезы и прислушивается к каждому звуку, доносившемуся извне.