Под кардинальской мантией
Шрифт:
В таком состоянии души я прошел через деревянный мост, и мои ноги уже топтали полусухие лесные побеги, когда во мне совершился неожиданный перелом. Хриплый нечленораздельный звук, то низкий и глухой, то столь резкий, что он, казалось, наполнял собою весь лес, стал проникать сквозь мои отуманенные чувства. Это был крик, повторявшийся каждые полминуты или около того и заставлявший мои волосы становиться дыбом; он звучал какою-то немою мукой, бессильной борьбой, безграничным страданием. Я, кажется, не баба и видал многое. Я присутствовал при обезглавливании Кончини, а десять лет спустя — при казни Шале, которому нанесли тридцать четыре раны; будучи десятилетним мальчиком, я однажды убежал из монастыря, чтобы присутствовать при том, как Равальяка разрывали лошади. Но ни одно из этих зрелищ не потрясало меня до такой степени, как эти страшные крики, которые я теперь слышал. Быть может, это происходило от того, что я был один и еще не оправился от впечатления, произведенного на меня видом мадемуазель. Весь лес потемнел в моих глазах, хотя солнце еще не село. С громким проклятием я бросился бежать, пока не увидел перед собой первые деревенские лачуги. Я снова услышал этот оглушительный вопль, и на этот раз до моего слуха явственно донесся свист бича, опускавшегося на истерзанное тело. Воображение нарисовало мне несчастного немого человека, дрожащего, извивающегося, бьющегося в путах. Черед минуту я уже был на улице, и, когда раздался новый вопль, я обогнул угол гостиницы и увидел перед собою всех их.
Я не смотрел на него, но видел капитана Ларолля, лейтенанта, кольцо всадников и одного человека, который, засучив рукава, расправлял пальцами ремни бича. С ремней капала кровь, и этот вид привел меня в бешенство. Вся ярость, которую мне пришлось подавить в себе несколько часов тому назад при дерзких словах лейтенанта, гнев, которым наполнило мою грудь отчаяние мадемуазель, нашли теперь выход. Я протиснулся через кольцо солдат и, ударив палача между плеч, так что он без чувств свалился на землю, обернулся к обоим начальникам.
— Дьяволы! — закричал я. — Как вам не стыдно? Ведь он немой! Немой, понимаете ли вы? И будь у меня хоть десять человек, я выгнал бы вас и всю вашу подлую команду палками из деревни. Посмейте еще раз ударить его, и я увижу, кто сильнее, кардинал или вы!
Лейтенант посмотрел на меня глазами, которые чуть не выскочили из орбит. Его усы задрожали. Некоторые из солдат положили руки на шпаги, но никто не сказал ни слова, и только капитан повысил голос.
— К чертям!.. К чертям!.. — закричал он. — Это что такое?.. С ума вы сошли!
— Сошел или нет, — яростно ответил я, — но посмейте ударить его еще раз, и вы раскаетесь в этом.
На мгновение воцарилось молчание. Они точно остолбенели. Затем, к моему удивлению, капитан расхохотался, расхохотался во все горло.
— Вот так герой! — сказал он. — Великолепно, господин странствующий рыцарь! Но вы, к сожалению, явились слишком поздно.
— То есть как это слишком поздно? — с недоверием спросил я.
— Да, слишком поздно, — повторил он с насмешливой улыбкой.
Лейтенант тоже оскалил зубы.
— К вашему несчастью, — продолжал капитан, — этот человек уже почти все рассказал нам. Мы хотели только угостить его еще разочек или два, чтобы оживить его память.
— Я не верю этому, — смело сказал я, но в душе я был смущен. — Он не может говорить.
— Да, и все-таки он сумел рассказать нам все, что нас интересовало. Наконец, он сам обещал повести нас, куда нам нужно, — насмешливо ответил капитан. — Бич — это такое средство, которое, если и не способно вернуть человеку язык, зато может придать ему сообразительность. И я имею основание думать, что он сдержит свое слово, — продолжал он с отвратительной улыбкой. — Во всяком случае, я должен предупредить его, что если он не сделает этого, то никакое ваше геройство не поможет ему. Это закоренелый бунтовщик, и известен он нам давно. Я исполосую его спину до самых костей, до самого сердца, и уж добьюсь своего, несмотря даже на ваше вмешательство, будь вы пр…
— Потише, потише, — сказал я, отрезвев: я видел, что он говорит правду. — Так вы говорите, что он согласен показать убежище господина де Кошфоре?
— Да, согласен, — ответил капитан. — А вы что-нибудь имеете против этого, господин шпион?
— Нет, ничего, — сказал я. — Но я пойду с вами. И если вы будете живы через три месяца, то за такие слова я вас убью позади казарм Оша, господин капитан.
Он побледнел, но ответил довольно смело:
— Не знаю, пойдете ли вы с нами. Это еще нас надо спросить.
— Я имею инструкции кардинала, — внушительно возразил я.
— Инструкции кардинала? — повторил он, взбешенный частым повторением этого слова. — Да пусть ваш кардинал…
Но лейтенант остановил его.
— Тс-с… — сказал он. — Простите, капитан, но речь — серебро, молчание — золото. Приказать людям строиться?
Капитан молча кивнул головой.
Лейтенант обернулся к пленнику.
— Возьмите его! — скомандовал он своим монотонным голосом. — Наденьте на него рубашку и свяжите ему руки. Вы, Поль и Лебрен, стерегите его. Мишель, возьми с собою бич, иначе он позабудет его вкус. Сержант, отбери четырех расторопных парней, а остальных распусти по домам.
— Взять с собою лошадей? — спросил сержант.
— Не знаю, — сердито ответил капитан. — Что говорит этот негодяй?
Лейтенант подошел к несчастному.
— Послушай! — крикнул он. — Кивни головой, если захочешь сказать «да», и покачай ею, если захочешь сказать «нет!»И смотри, отвечай правду. Будет до того места больше мили расстояния?
Они ослабили веревки, которыми был скручен несчастный, и прикрыли его спину. Он стоял, прислонившись к стене, и тяжело дышал; по его впалым щекам катились крупные капли пота, его глаза были закрыты, и дрожь время от времени пробегала по его телу. Лейтенант повторил свой вопрос и, не получая ответа, вопросительно оглянулся на капитана. Капитан понял его взгляд.
— Отвечай, слышишь ты, скотина? — неистово закричал он и изо всей силы ударил хлыстом полубесчувственное существо по спине.
Эффект был магический. С криком страдания Клон мгновенно выпрямился, вытаращив глаза и судорожно дыша. Затем он снова прислонился к стене, и его рот исказился судорогой, а лицо покрылось свинцовою бледностью.
— Черт возьми! — пробормотал капитан. — Мы, кажется, слишком далеко зашли с ним.
— Принесите вина! — скомандовал лейтенант. — Скорее!
Весь горя негодованием, я смотрел на эту сцену. Но к моему негодованию примешивалось и другое чувство. Если Клон, думал я, поведет их к тому месту, где прячется господин де Кошфоре, и им удастся захватить его, то это знаменует собой конец тому делу, в котором я участвовал. Я мог сбыть его с плеч и оставить деревню, когда мне будет угодно. Я мог надеяться, что кардинал, достигнув своей цели, хотя и помимо меня, не откажет мне в помиловании, и, соображая все это, я раздумывал, не лучше ли, чтобы мадам не узнала всей правды. Предо мною пронесся образ исправившегося Беро, чуждого игре и Затону и, быть может, завоевывающего себе имя в итальянской войне, а потом… Фи!.. Какие глупости!..
Как бы то ни было, какой бы оборот ни приняло дело, для меня было существенно важно присутствовать при захвате де Кошфоре. Я терпеливо ждал, пока они оживляли свою полумертвую жертву и готовились к выступлению.
Все это заняло довольно много времени, так что солнце уже зашло и на землю надвигался вечерний сумрак, когда мы выступили в путь: Клон впереди, поддерживаемый двумя своими стражами, а мы с капитаном — сзади, голова в голову, подозрительно глядя один на другого; лейтенант с сержантом и пятью драгунами замыкали шествие. Клон медленно продвигался вперед, время от времени издавая стоны, и, если бы его не поддерживали солдаты, давно упал бы на землю.