Под кровом Всевышнего
Шрифт:
С папочкой своим он очень дружил, использовал отца как учителя литургики. Бывало, приедет отец усталый, ляжет на диван, а Федя говорит: «Ты, папочка, отдыхай, только мне подсказывай, когда я ошибаюсь или не знаю, что говорить». И Федюша благоговейно облачался в свои священные одежды, доставшиеся ему от старших братьев. Федя произносил ектеньи, делал возгласы, часто спрашивал у отца: «А дальше что?». — «Дальше идет пение». И отец тихо пел молитвы, Федя слушал и старался все запоминать. В пять лет он уже пел Литургию верных.
Один старенький, заслуженный священник рассказал мне следующее: «Я шел к жертвеннику во время пения Херувимской. Федя смотрел на меня в упор, стуча пальцем по своей курчавой головке: «Митру снять забыли», — шептал мне мальчик. До чего же он наблюдательный, нас поправляет!».
Дома Федя «служил» с большим благоговением, будучи уверен, что его, кроме мамы, никто не слышит. Иногда Федя пел очень громко, подражая отцу Василию Холявко. Тут зашел к нам отец Алексей, поразился пению ребенка. В другой раз отец Алексей зашел к нам по делу, говорил со мной о проводке электричества, так как это была раньше его специальность. Увидев Федюшку, отец Алексей сказал с улыбкой: «Пойди, Федя, послужи». Малыш посмотрел на священника внимательно. Видя его несерьезное отношение, Федя ответил: «Не моя неделя…».
В школе Федя попал к той же учительнице, которая вела прежде класс Симы, а потом Любы. Теперь Людмиле Васильевне уже около восьмидесяти лет, она посещает храм. Но когда она работала педагогом, никто не подозревал, что в душе своей Людмила Васильевна была верующая. Ей поручили сидеть на моих уроках, когда я вела кружок рисования и лепки. Дирекция велела Людмиле Васильевне не отлучаться ни на минуту, чтобы я не вздумала сказать детям слова о Боге, о религии. Да я и не собиралась в те годы проповедовать. Я хотела только показать ребятам, что среди верующих людей есть и здравомыслящие, нормальные, культурные люди, которые любят детей и могли бы им преподавать, если б власти разрешали. Ведь в те годы детям внушали, что в Бога верят только «дураки и старики», так как наукой доказано… и так далее. А что муж мой священник, что дети мои ходят со мной в храм — это все ребята знали. Однако мы пользовались у них уважением и даже любовью.
Когда на родительском общешкольном собрании встал вопрос о секциях и кружках, которых ни одного в школе не было, то директор просил родителей быть активными и взяться самим вести любые кружки, кто какие сможет. Но все молчали, никто не соглашался. Одна я предложила свои услуги. Многие односельчане знали, что моей живописью расписаны стены храма, что я по специальности — художник. И родители стали предлагать мне заниматься рисованием с их детьми. Так возник у нас кружок.
Ребятки из четвертого и пятого классов охотно прибегали в школу к четырем часам вечера. Нам открывали класс, Людмила Васильевна следила за нашей работой. Мы рисовали, красили, лепили. Я помогала детям, хвалила их усердие, ласкала их. Дисциплины я у них не спрашивала, разрешала вставать, ходить и смотреть, как у кого получается, что очень всех удивляло и радовало. Ведь они уже отсидели утром свои уроки, а теперь пришли в школу для своего удовольствия: порисовать, понаблюдать за работой товарищей, поучиться друг у друга, рассмотреть красивые картинки в книгах. Так весело, дружно и незаметно, без всякого напряжения у нас проходило около двух часов. Дети просили меня: «Давайте собираться почаще! Никак не дождешься этого дня!». Когда вечерело, я говорила ребяткам: «Давайте поскорее складывать свои альбомы, краски… Многим из вас идти домой далеко, надо успеть добежать до темноты».
Большая гурьба детворы провожала меня до дому, то есть до храма. Когда мы шли по мостику через замерзший ручей, то солнце уже заходило. Огромным багровым шаром оно спускалось к туманному горизонту, медленно исчезало за дальним лесом. В эти последние минуты солнечного сияния природа была сказочно прекрасна. Длинные синие тени от деревьев ложились по ледяной корке оранжевого снега, который днем уже таял, а к ночи подмерзал. Вверху небо было еще голубое, а на западе — желтое, переходящее в красный цвет вокруг солнца.
Все мы замирали от восторга на месте. «Как прекрасно создан свет!» — невольно вырывалось из груди. Темнело быстро, дети разбегались по домам. А я, вернувшись домой, не могла удержаться, чтоб хоть в акварели не передать чудо тех мартовских вечеров.
Впоследствии, когда я снова стала писать маслом, я неоднократно повторяла мотив этих вечеров. Только впереди пейзажа я неизменно изображала хитренькую лисичку, ярко-рыжую, с острой мордочкой. Что-то таинственное, предвещающее мне грядущие годы, звучало в этих картинах. Еще трещал мороз, холод неверия леденил сердца людей. Но дело шло к весне, днем солнце уже грело, крепкий наст уже сковал глубокие снега, лиса бежала и скользила. Никто тогда не предполагал, что через тридцать лет солнце веры согреет сердца многих, стают снега, зазеленеют поля, леса — вера даст плоды свои. А в 60-е годы еще наступала (как на моей картине) длинная морозная ночь.
Переходный возраст
Бабушка Зоя Вениаминовна, когда устраивала в московскую школу Колю и Катю, то скрыла, что внуки ее — дети священника. Но вот в школе каждый ученик должен был сам написать на листочке, кем работают его отец и мать. Катя написала: «Отец — священник», — и подала классному руководителю свой лист. Учительница прочла про себя, подозвала Катю и сказала: «Напиши — бухгалтер, поняла?». — «Да», — ответила Катя и переписала свой листочек. Никто не обратил на это внимания, дети думали, что Катя не сумела правильно написать. Но дело обстояло так.
Вернувшись как-то из школы, Катя сказала: «Бабушка, завтра наша классная руководительница придет к нам домой. Она в эти дни обходит квартиры своих учеников, выясняет, в каких условиях живут ее дети. У нас много икон, начнутся разговоры о религии, о родителях наших». — «Нет, мы ее не пустим дальше столовой, покажем ей твой рабочий уголок — и все. А иконы на полочке в углу мы на завтрашний день загородим картиною».
Так и сделали. Но дедушка, прогуливаясь, зашел к фотографу и принес портрет нашей семьи. На крупной фотографии отец Владимир был в рясе и со священническим крестом. Все полюбовались на фото и поставили карточку на видное место. Катина учительница, войдя в столовую, внимательно оглядела обстановку, и взгляд ее впился в фотографию нашей семьи. «Ну, теперь мне все ясно», — сказала она и ушла, не требуя никаких объяснений. Возможно, что в душе она была верующая, но не хотела выдавать себя, вступая с кем бы то ни было в философские разговоры.
Я часто видела, что тетради детей не проверены. Подчеркнуто красным полтетради, стоит за все «три». А ведь были там работы, выполненные и на «пять», были и с ошибками, за которые следовало бы «единицу» поставить. Такое ведение дела, понятно, расхолаживало детей, но я им говорила: «В Священном Писании апостол говорит: «Все делайте, как для Господа, а не как для человека». Спаситель примет ваш труд, благословит вас за прилежание. Пишите и учитесь так, чтобы совесть ваша была спокойна. Совесть — это голос Божий в душе каждого человека. Имейте чистую совесть, докажите своим трудом вашу любовь ко Спасителю. Он не оставит вас в жизни, с ним вы будете всегда счастливы».
Подобно этому тексту я однажды написала большое письмо своему первенцу. Я часто навещала своих родителей в Москве, но Колю не всегда заставала дома, он был на уроках в музыкальной школе. Меня поразил небрежный почерк в его тетрадях: «Как безобразно Коля стал писать!» — сказала я дедушке. Но Николай Евграфович заступился за внука: «Он весь в меня, у меня тоже некрасивый почерк». Дедушка баловал Колю: решал ему задачи по математике, физике, объяснял ему химию и т.п. А бабушка помогала Коле по-французски, проверяла русский, наталкивала на мысли в сочинениях. Тогда я написала Коле длинное и строгое письмо. Мама сказала мне, что, прочитав письмо, Коля очень плакал. Ничего, это послужило ему уроком, он стал стараться. По музыкальным предметам у Коли всегда были все пятерки, но в общеобразовательной школе сыпались тройки.