Под кровом Всевышнего
Шрифт:
К сожалению, за все три года служения у нас в Гребневе отца Василия мне не пришлось расспросить батюшку подробнее о его жизни. Я всегда была окружена кучей детей, заботой о хозяйстве. Если отец Василий сидел с моим мужем за столом, то я должна была подавать, убирать, одновременно топить печь, следить за детьми и т.п. Помощниц у меня в те годы не было. Отец Василий жил в Москве, в Гребнево приезжал на службы. Но летом он любил отдыхать в ограде, прогуливался по липовым аллеям, сидел на лавочках. Вот тут я и подходила к нему, считая за счастье пробыть около духовного человека хоть четверть часика. Ко мне бежал Федюша, приходил в ограду погулять и мой батюшка.
Мой отец Владимир тоже полюбил отца Василия, избрал его своим духовником. И много лет спустя, когда никто из нас уже не жил в Гребневе, отец Владимир ездил к отцу Василию на исповедь в село Коломенское. Он звал и меня, но я перестала уже ездить к отцу Василию, не могла вырваться из дому: болезни, внуки и т.п. А первые месяцы, когда я лишилась этого духовника, я очень скорбела. Любовь к нему мне предсказал еще отец Митрофан: «Да, духовного отца своего надо любить…», — говорил он. А другого духовного отца у меня всю жизнь не было. Сначала был родной папочка, но он постарел и умер… А священники вокруг менялись и менялись, не успевали мы к ним расположиться. Но отца Василия Холявко любили даже наши дети, хотя он был к ним весьма строг. Мы ездили с ребятами к отцу Василию на исповедь, ездили через Москву, потом по железной дороге до станции Удельная, где он служил. Это было очень утомительно. Дети выросли и избрали себе духовника в Москве, в том храме, куда ходил дедушка Николай Евграфович. Мы были довольны, дети ездили везде уже самостоятельно. Со мною оставался Федюша, который не пропускал служб отца Василия, пока не ходил в школу. Убежит Федя, бывало, утром, вернется только к обеду.
— Ты где, сынок, пропадал?
— Батюшке помогал. У него целый мешок поминаний, где же ему все прочесть? Я ему читать помогал.
— Да ведь ты читать не умеешь, букв даже не знаешь!
— А разве надо буквы знать, чтобы Богу молиться? Я перебираю записочки, вожу по строчкам пальцем, губами шевелю, крещусь, кланяюсь. Все делаю, как батюшка. Они мною довольны, говорят мне: «Читай, Федя, читай, твои молитвы скорее всех наших до Бога дойдут».
Федюша причащался часто. Отец Василий его спрашивал:
— Ты сегодня кушал?
А Федя в ответ:
— Забыл. Кажется, что только молоко пил…
Отец Василий часто ездил в Ригу на исповедь к своему духовнику Владыке Леониду. Отец Василий спросил Владыку, как ему быть с Федей, которому уже пятый год. «Причащай», — был ответ.
Когда нашему первенцу было уже семнадцать лет, я рассказала отцу Василию, что Коля очень увлекся девушкой из еврейской семьи, некрещеной. Отец Василий и с этим вопросом обратился к Владыке Леониду. У того был обычай: если он не знал, что ответить, то уходил за перегородку к иконам, там один молился, потом, выходя, давал ответ. Так было и в день приезда к Владыке отца Василия, который мне рассказал: «Владыка вышел, помолившись, и сказал: «Пусть просвещает ее. А если будут продолжаться близкие отношения, то — с Богом под венец»».
С тех пор мы были за Колю спокойны. Его девушка задавала Коле много вопросов, на которые он должен был иметь ответы. Поэтому Коля читал много духовной литературы, которую давал ему дедушка. Николай Евграфович говорил: «Коля молится прилежно, читает много, я за него спокоен». Да, сынок наш семь лет вымаливал у Господа душу той девушки, которую Бог послал ему в спутницы жизни.
За елкой
Когда Феде было четыре года, я в Москве навестила свою подругу детства Лиду Каледа. Она была дочерью священника Владимира Амбарцумова, арестованного в начале 30-х годов. После моей свадьбы, когда я переехала жить в Гребнево, я Лиду не видела. За эти годы она вышла замуж за человека «нашего круга», а именно за Глеба Каледу, родители которого были когда-то членами Христианского Студенческого Кружка. Глеб и Лида жили первые годы в общей квартире, имели лишь одну комнату, хотя детей у них уже народилось шесть человек. Я сочувствовала Лиде, поэтому приезжала к ней с тем, чтобы взять к себе в Гребнево, хоть ненадолго, одного из ее детей. Родители охотно отправляли со мной Кирюшу, который был ровесником Феде и еще не ходил в школу. Он был худеньким ребенком, и мне всегда хотелось подпитать Киру парным молоком. Кирилл подружился с Федей и охотно гостил у нас как летом, так и зимою.
Перед Новым годом все мои дети съезжались в Гребнево на Рождественские каникулы. В школах уже все отпраздновали новогоднюю елку, но дома я елочку долго не ставила. Я говорила детям: «Сейчас последняя неделя Рождественского поста. Наш христианский праздник еще не наступил. Будем же послушны уставам Православной Церкви, веселиться и праздновать Рождество Христово будем 7-го января. Накануне Сочельника и мы поставим елочку в доме. У нас запахнет смолою, хвоей, украсим деревце, почувствуем Праздник. А пока — гуляйте, клейте игрушки, цепи, флажки, украшайте дом и с нетерпением ждите Праздника. Тогда придут гости, вы получите подарки, начнете кушать мясные блюда и колбаску, по которой давно соскучились».
Ребята не спорили, они с детства привыкли к тому, что семья наша празднует Рождество 7-го января. С утра все дети отправлялись гулять, кто на лыжах, кто с санками на горы. Компания была веселая, шумная. К нашим присоединялись дети гребневских священников, приезжавшие в село на каникулы из Москвы и других мест, где дети жили с родителями.
Перед Новым годом мимо нашего дома проходило много людей, несших из лесу елки. Ребята знали от сверстников, что лесник с собакой ходит по опушке, охраняет елочки. Но и нашим детям захотелось самим срубить себе деревце. Еще летом, гуляя, они любовались на молодой ельник, выбирая себе елочку на Рождество. Считать рубку елки за грех, за воровство — это и в голову никому не приходило. Ведь лесу у нас конца-края нет, то и дело встречаются заросли молодого ельника. И вот, вооружившись детскими топориками, вся шумная компания отправилась в лес. Федя с Кириллом просили взять их с собой, но старшие отказывались: «Снег глубокий, вы завязнете, не дойдете».
Тогда я пожалела малышей и пошла с ними в лес, усадив Федюшу и Киру на саночки. Дорожка не утоптанная, мне было тяжело. Старшие взялись помогать мне, но устали и убежали вперед за товарищами. Я просила малышей идти ножками, они покорялись, но без конца падали. Так мы и отстали, пришли на опушку, когда ребята уже рассеялись по лесу. Их крики, смех и говор гулко разносились кругом:
— У кого топор? Дай мне, я срублю вот эту елку!
— Нет, моя куда пушистее! Руби обе: одну нам, другую в Москву бабушке отвезем!
— А милиция машины останавливает и елочки отбирает!
— Не пихайся!
— Я провалился!
— Дай руку, тащи меня!
Я подошла к детям, сказала им:
— Да вы не шумите, ведь лесник не глухой.
— Он ночью стережет, а сейчас день! — кричали мне дети в ответ. Но вот на тропинке из села к нам медленно приближался человек с ружьем, на поводке он держал собаку.
— Лесник! Лесник! — закричали ребята. — Кидайте топор в снег! Стук прекратился, елки бросили, выскочили все на дорожку, бегут ко мне. Я им говорю:
— Ребята, я вас будто не знаю. Со мной только двое малышей. А вы идите вперед, навстречу леснику, не бойтесь…
Усадила я опять Федю с Кирой, повезла. Смотрю — лесник детей остановил:
— Елки рубили? Где топоры?
— Нету топоров! Мы потеряли…
— Вы чьи? Откуда?
— Здешние, приезжие, из Москвы!
Обогнули дети по сугробам лесника с собакой и бегом прочь. А я тащу тяжелые санки, малыши поглядывают со страхом.
— Чьи это ребята? — спрашивает лесник.
— Мои на саночках сидят, — отвечаю.