Под крышами Парижа
Шрифт:
Лапуся отступает от меня, когда я пытаюсь подойти ближе еще раз ее потискать. Нет, никаких финтов она не откалывает, сообщает мне она. Но если я распущу руки, а она распустит свои, если я начну щупать ей задницу и играть с ее титьками… что ж, тогда она уж точно примется играть с Жаном Жёди…. И мы опомниться не успеем, как он окажется у нее под мохнаткой… а мы где тогда окажемся? На полу, конечно, хотя кровать гораздо практичней, не говоря уже – удобнее.
Она падает ниц на кровать и зарывается лицом в подушки и изгиб своего локтя, выставив голую жопу, как задачку, решать которую – мне. Бедра ее раздвинуты… бля, шириной она ярд от колена до колена… с подвязками, что туго их защипывают через шелковые чулки. Волосы распускаются… у подушки вырастает горка заколок. Сзади она выглядит так, что заколки ей бы очень не помешали и между
У меня на такое очень точная память. Я вполне ясно вижу все так, как оно выглядело, никаких размытых краев, что иногда бывают, если, например, о чем-нибудь грезишь. Еще мгновенье я вспоминаю, затем укладываюсь на кровать и хлопаю Лапусю по заднице, чего она явно ожидает и по этому поводу испускает громкий вой.
Она приподнимается на локте и поворачивается устроить мне дьявольскую взбучку… но видит мой хер – который теперь уже настоящий хер – и тянется к нему той рукой, которой мяла себе жопу. Я даю ей вцепиться в бакенбарды и поискать в них хуй… жопа у нее очень интересная, одна ягодица розовая, другая белая. Медленно проступает отпечаток моих пальцев, словно проявляют фотографическую пластину.
Так делает ее Генри, признается она, в то же время стараясь втиснуть голову Джонни в отверстие, для него слишком маленькое. Слишком уж часто и слишком жестко, считает она. Нет, он не проявлял никакого интереса к тому, чтобы ей ввинтить, быстро добавляет она, не успеваю я задать вопрос. Ни малейшего. Но по заднице ее шлепает, а когда она подскакивает и визжит, он прямо-таки заходится от хохота. Не кажется ли мне, что он может быть садистом? Ох! А если он ее станет бить? Это же кошмар будет, да? И она вздрагивает и вздыхает, когда задумывается о том, какой это будет изумительный кошмар, если он станет пороть ее ремнем или щетку в тиски закручивать.
Господи, механика у женщин совершенно ослиная, как только сообразишь, как она работает… Я говорю Лапусе, поскольку именно это она желает от меня услышать, что Генри все всяких сомнений – современная разновидность Жиля де Рэ. Ах, как же ей это нравится! Возможно, думает она, у него есть друзья, приверженные тем же странным наслаждениям… быть может, он приглашает их на мерзкие оргии боли и похоти….. Ее увлекает воображение… совсем немного погодя она уже рисует себя, доверчивую юную невесту (если б только заодно она могла бы оказаться еще и девственницей!), призываемую развлечь гостей ее супруга. Мля, если я ее не остановлю, она сама поверит в эти свои фантазии, свадьба расстроится – и все мои прекрасные прощания пропадут втуне….
Я задираю платье ей на голову, но, когда наполовину его уже снял, руки у нее запутаны, а лицо закрыто, я скручиваю его сзади и пленяю ее. Она корчится… восхитительно! Но говорит совсем не это… она требует, умоляет ее освободить… в горле у нее эта мягкая нота, которая ее и выдает. Я щупаю ее, щиплю за титьки, проверяю твердость ее ляжек… наконец в самых дотошных подробностях исследую ее конийон. Она шевелит пальцами на ногах, пинается – но не слишком рьяно – и стонет от удовольствия. Подмышки ее выглядят особенно нагими и беззащитными по какой-то непонятной причине….
Когда я даю ей свободу, она оскорблена. Так – ничего общего со мной она теперь иметь не желает. Но в то же время сбрасывает туфли. Я такой сильный, вздыхает она. Что чистейшая чепуха. Сомневаюсь, что нынче смог бы даже разок на турнике подтянуться… могу только перенести сравнительно упитанную фемину со своей тахты в спальню.
Что я намерен делать, спрашивает она, пока я ерзаю, пытаясь снять штаны, не вставая. Есть три вещи, которые я могу совершить, говорит мне она, после чего приступает к перечислению… Чем была бы пизда, что суки бы делали без слов, которые можно шептать, кричать или петь. Я б мог ей ввинтить… или заставить сосать мой хуй… или заправить ей в очко, уведомляют меня, когда я наконец обнажаюсь. Что я собираюсь делать? Она хочет, чтоб
Я хватаю Лапусю поперек туловища и кладу голову ей на бедра. Она цапает меня за хуй и в экстазе целует его, пока я кусаю ее мякоть и трусь носом о ее живот. Мягкая вонь ее абрико-фандю сладка, как аромат винограда, гниющего на солнце…. Лапуся лижет мне яйца, и язык ее заплетается у меня в кусте… рот у нее влажен и вял….
Зубами я начинаю срывать с ее бедер тонкие шелковые чулки. Я рву их в клочья, глодаю легкие подвязки, пока не перекусываю пополам. Вскоре остается лишь клочок, словно плохо сделанный носок, на одной лодыжке.
Лапуся распахивает бедра настежь снова и снова. Ох, она этого хочет, она готова умереть, если я только сунусь языком ей в щель, проведу им ей под хвостом и вылижу ее! Но не только это невтерпеж… елду мою она берет обеими руками, сдавливает ее, пока Джон Ч. весь не багровеет лицом дочерна… затем одной рукой она подлезает мне под яйца, держит их на раскрытой пятерне и выгибает голову книзу, насаживаясь ртом мне на хер.
Волоски ползут по животу Лапуси, как тонкая вуаль. Я следую языком за ними через ее пупок к долгой, спелой фиге. Волоски бегут тонкой шаткой линией по плоти, что на вкус как солоноватое молоко… Я дразню и терзаю ее, вновь и вновь делая вид, будто вот-вот суну язык ей под хвост, а затем вместо этого лижу ей бедра. Она уже спятила от неутоленности… она пускает слюни и фыркает мне на хуй, пока голова, как мне кажется, не оторвется совсем. Когда она меньше всего этого ожидает, я забиваю ей пизду своим ртом, и мой язык вворачивается в скользкую массу влажных волос и выворачивается из нее….
Она уезжает… вероятно, меня больше не увидит… поэтому Лапуся, которая сперва была Карла, а теперь поистине чья угодно, так непристойна и стервозна, как будто совершенно и безответственно напилась. Позднее, не тогда, а когда она соберется покинуть меня под предлогом какой-то встречи, мне приходит в голову, что она, вполне вероятно, навещает так всех своих друзей, давая им попробовать – черт, да отхлебнуть сполна – полнейшей и грязнейшей блядовости.
Она умоляет меня кончить! Так же безнадежно, как женщины молят им ввинтить, Лапуся упрашивает меня дать елдаку взорваться у нее во рту. Она хочет, чтоб я кончил ей в рот в первый раз, когда во мне еще полно молофьи… когда она гуще всего и полнее вкусом моего хуя.
Джон Четверг так же расположен выдать ей эдаким манером, как и я… Борода его, вообще-то, уже как бы трясется… затем бедра Лапуси напрягаются, и пахом своим я чувствую, как горло ее сокращается, когда она глотает молофью….
Сама она не кончила… Я продолжаю сосать и лизать ей кон, а Лапуся и дальше сосет и тянет мне хуй так жестко, что у меня яйца ноют. Если желаю сохранить его целым и невредимым, придется его у нее отнять… и, когда я так и поступаю, она разражается потоком такого цветистого языка, что в лучшие мгновенья случается у Тани. Она признается почти во всей своей эротической истории (откуда у женщин эта тяга к исповеди?), начиная со своей первой и заканчивая последней неудачей с соблазном. И я узнаю, к полному своему изумлению, что однажды она дала себе ввинтить китаезе. Так и сказала… китаезе. А поскольку у Лапуси хорошее ощущение ценности слов, я понимаю, что она не о китайском студентике коллежа говорит, а, скорее, о каком-нибудь работнике прачечной, с костлявыми ляжками… о китаезе.