Под самой Москвой
Шрифт:
— Сама не знаю, — призналась мама.
Главного бухгалтера Осипыча вся фабрика боится.
Говорят, он на счетах даст щелчок, и все пугаются. А мама — нет. Я сама видела, как она сердитого Осипыча взяла под ручку и говорит ему:
— Товарищ главный бухгалтер. Давайте поговорим с вами, как мужчина с мужчиной!
А он ей:
— Как же, Варвара Ивановна, я могу с вами говорить, как с мужчиной, если вы — женщина.
— Хоть я женщина, но разговор у нас будет чисто мужской: про начисления за переработку, — отвечает моя мама и косит глазом. А Федька-наладчик посмотрел и говорит: «Сейчас его Варвара научит, как на свете жить!..»
Я повесила мамино платье в кухне, она его, видно, перед сменой постирала. Я еще спала. Не могла мне сказать, я бы сама ей постирала! Сидя на подоконнике, я все думала и думала… Вдруг вижу: Вася Жуглов с механического. Идет, хромает. Ногу повредил. В аварию попал. Бытовая травма на мотоцикле… В руках аккордеон… Ох, я обрадовалась! Долго Васи не было видно. И за что только мама его гонит? Гонит и гонит. Так прямо и говорит: не ходи к нам! А чего?
Если меня спросить, так Вася всем хорош. Очень красивый. Брюнет. На артиста похож. Из фильма «Вернись в Сорренто» — дети до шестнадцати лет не впускаются. Играет на аккордеоне. И потом — у него мотоцикл. А мама его гонит. «Мама, — говорю, — он же добрый». — «Даже слишком, — говорит мама, — а мужчина должен быть мужчиной». — «Вот как? А женщина? Кем должна быть женщина?»
— Женщина тоже должна быть мужчиной! — говорит мама.
— А мотоцикл? — расстраиваюсь я. — Он приглашал сколько раз кататься.
— Вот еще! — возмущается мама. — Интерес сзади на седле трястись, как собака на заборе.
— А у него коляска есть!
Маме крыть нечем, она промолчала…
— Шурочка, выходи на крыльцо, дочка! — кричит Вася.
Он меня зовет дочкой. А мама ему: «Что она тебе за дочка? У самого молоко на губах не обсохло!»
Вася устроился на крыльце и заиграл: «Синенький скромный платочек». Он всегда этот «Платочек» играет.
Вася играет, а я стою возле него. Крыльцо у нас деревянное, высокое. И дом на пригорке. Да-алеко видно! И город наш отсюда кажется совсем маленьким. И розоватым. Будто раковинка, выброшенная на песчаный берег Голубицы.
Вася играет. А я ему на ухо говорю про раковинку, что лежит на берегу Голубицы.
Вася играет. Теперь какую-то песню старинную. Будто золотую нитку наматывает на белый-белый челночок. Такая музыка легкая и красивая.
И говорит Вася под эту музыку, словно стихи читает:
— А раковинка-то, Шурочка-дочка, не простая. В ней, в середке самой, жемчужина. А жемчужина та — Варвара Ивановна Макарова.
— Мама? — Я очень удивилась.
Вася встряхнул волосами, и аккордеон у него в руках вроде подпрыгнул: такую завел, что на месте не устоять!
Проступают конопушки Сквозь румянец щечек, Это, милый, не веснушки — Золотой песочек…Выбежала я на середину двора — и давай плясать! Пляшу, и кругом все пляшет — и забор, и березки, а мокрое белье на веревке взвивается… Ух ты! Ух ты-ы! Пошел дождик и тоже вроде пляшет, вбок заходит! Ух ты! Ух ты! Запыхалась я, промокла, прыгнула на крыльцо. И Вася музыку с разбегу оборвал.
— Хорошо пляшешь, Шурочка. Однако до матери тебе далеко. Как до звезды в небе.
И тут из-за угла вылетает пулей она сама! Все она бегом!
Мама увидела Васю, насупилась и помедлила:
— Другого времени зайти не нашли, Василий Игнатьевич? Неприбранная я. Извините. С работы.
— А вы, Варвара Ивановна, и в рабочей своей робе все равно всех красивше!
«Ну, Вася дает! Хочешь стой, хочешь падай. Лихо, Вася! Пять очков в твою пользу!» — сказал бы Юрка Мельников.
Но мама прошла в комнату и так поспешила, что уронила платочек и не заметила.
Вася его поднял. Это рабочий мамин платочек. И я к нему так привыкла, что только сейчас вдруг заметила: а он-то синий-синий!
Я вырвала его из Васиных рук и вбежала в комнату.
Мама стояла перед маленьким зеркальцем, что у нас на тумбочке, и смотрела на себя, словно на кого-то чужого. И действительно, что-то чужое было в ней, даже мне стало страшно.
Вот женщина. У нее черные глаза. При светлых волосах это необычно. Это ли придает ей привлекательность? Вряд ли. Тогда что же? Нос у нее крупноват, рот широк, руки грубые. Но вся фигура — маленькая, стремительная. Это ли привлекает к ней? Может быть.
Но вернее всего — нечто общее. Выражение лица, весь облик. Что в них? Доброжелательность? Да, но при этом и некоторая настороженность. И готовность замкнуться. Доброта? Да, и это.
Но и злость. О, да! Она может быть злой, очень злой. Задумчивость? Да! да! И — беспечность? Отчасти. Жизнерадостность? О, да! У этой женщины, над которой заботы вьются густым осиным роем? У которой так мало радостей? Нет мужа, нет покоя. А есть — тяжелая работа. И дочка на ней…
Враки все это. Прислушайтесь: шумят станки. Ровный их шум — как прибой. А что это? Кричат ткачихи, собравшись в пролете цеха. Они всегда так кричат, когда обсуждают «в перекур» свои дела. А это что? Поет Шурка-дочка. И не на ней она вовсе: с ней. Голосочек у Шурки так себе. Далеко ей до матери. Кто это сказал? Вася-механик. Слышите? Пошла наматываться золотая ниточка мелодии на белый челнок…
И все эти звуки заглушили осиное жужжание забот? Нет, сплелись с ним.
Вот женщина. Ей тридцать один. Женщина, живущая одна, не за мужней спиной. Дочь растет без отца. «И сама ее подыму!» — эти слова она говорила часто. Реже — другим: она не из тех, кто ищет утешения. Чаще — себе: она так нуждалась в утешении.
Живет женщина в городке. Золотая нить Голубицы прошивает его посредине и одним концом уходит в зеленый пушок рощицы, а другим обвивается вокруг стен монастыря. А они — серо-белые, зубчатые и дымчатые. Может, от испарений земли под солнцем, а может, от древности.
Если подойти к реке поближе, то она уже не золотая. Она сизо-жемчужная с белыми перышками отраженных облаков. Она на самом деле — Голубица!
А в тумане над городом, словно герб его, синий купол бывшего монастыря и красная труба текстилькомбината.
Живет в городке женщина. Привлекательная, способная, деятельная…
Как сложилась ее судьба? Какой ветер подхватил маленькое, храброе суденышко?
История простая, обычная, человеческая.
Я люблю ходить на фабрику. Еще когда я была совсем маленькой, бабка Аграфена посылала меня к маме «на смену». Давала мне узелок: в нем печеная картошка — мама очень любит, и кусочек сала. В проходной меня все инвалиды знали — у нас инвалиды на вахте стоят. «Проходи, говорят, Варварина дочка! Вся в мать. Шустра больно».