Под самой Москвой
Шрифт:
А когда мама объявила свое согласие, уж так он обрадовался, так обрадовался…
Тут мама умолкает на минутку, улыбается, что-то вспоминая, и рассказывает, как бабка Аграфена им свадьбу спраздновала, какие гости были, что на ком была надето и какие песни пели… А потом, уже быстро-быстро, про то, как провожали папу, — отправили-таки их. В другой населенный пункт.
— А письма он тебе писал, мама?
— Конечно, писал. Каждый день. В стихах даже.
— И ты ему писала?
— И я ему… — мама вздыхает, — сначала на один адрес, потом на другой… А потом похоронка пришла. Подорвался наш папка на мине. Мины в подвале разряжали, вот… — Мама долго молчит.
— Мама, а где же эти письма в стихах? Ты их потеряла?
Мама
— Пропали письма. Как пожар был у бабки Аграфены, так и сгорели.
Этот пожар, я гляжу, сколько бед наделал! Только начнет мама рассказывать: и то у нее было, и это… А спросишь, куда же подевалось? Пожар!
И вовсе не так это было, как рассказывает Варвара Ивановна. А скорее так, как обо всем рассказывает бабка Аграфена:
— Варька в девках ничего из себя была. На ночь волосы на бумажки накрутит, они у нее, как у овцы, кольцами… Ухажеров, однако, никаких у нее не было. Слишком много об себе понимала. И с парнями гордо так: то не по ней, это… А им ни к чему. На текстильной фабрике, известно, девок много, парни — наперечет. Ну они и выламываются. А солдат тот чернявый, невидный такой из себя, Варьку как приворожил. То из дому не выгонишь, а тут ночи напролет гуляет. Может, родная была бы дочь, так на ключ заперла бы. А может, и с дочкой не сладила б, если б такая характерная уродилась. «Люблю его, кричит, обожаю, и ничего слышать не хочу…» А солдату что? Месяц-другой так они погуляли — и все! Солдат был таков. И хоть бы словечко ей отписал. Нет, ничего. Сгинул. Побежала она куда-то, узнала адрес, куда солдат угнали. Придет со смены усталая, злая, сейчас карандаш помусолит — и пишет, пишет… А ответа нет. И чего б ей убиваться так, дивлюсь, не война, чай другой найдется. Но недолго дивилась. Родилось дите. Вот и вся недолга. Без отца. Да по нынешним временам это вроде не так уж и зазорно. Название даже есть — мать-одиночка.
Родила, ну и что? А ничего! В старое время девушка через это в реку кидалась или шею в петлю совала, а теперь ничего. Ребенка — в ясли, сама — на смену! Только вдруг приходит письмо. Варька в аккурат дома была, белье в корыте полоскала. Схватила письмо, вся побелела. Вертит в руках, а читать не читает. «Чего-то смутно мне, мать, говорит, — редко она меня так называла, — прочти ты». Я туда-сюда, где очки? Ищу очки, сама думаю: слава богу, может, в том письме отец дитю прибыл. Варька стоит, губы кусает, в лице ни кровинки. И словно уже знает, не читамши, что там, в письме. Ну, одним словом, пишет командир: хоть война давно кончилась, пал Александр Степанович, как солдат на поле брани, спасая мирных людей, чтоб на мине не подорвались. Родных у него не имелось, а нашли при его документах письма гражданки Варвары Макаровой с обратным адресом. Почему, значит, и посылают ей похоронку… Прочла я, и что здесь поднялось! Как она закричит, как грохнется наземь, как запричитает! И в первый раз я от нее услышала тогда такие слова: «Муженек ты мой разъединственный, ка кого же ты меня бросил!» С этой поры ее как подменили. То и не вспомнит про дочку, сунула в ясли — и ладно! А тут вся прямо как струнка тянется к той крохе. И только разговоров: «Шурка моя вот вырастет… Вот ходить начнет, вот в школу пойдет…»
Время бежит. Варька выходилась, гладкая стала, В работе — огонь! Ну, начальство и давай ее толкать на разные такие места повиднее, комиссии там да подкомиссии. А ей на людях легче. Отделилась она от меня. Я вам, говорит, обязанная на всю жизнь. До гроба вас буду, как мать, почитать. Только жить хочу с дочкой вдвоем. Нам так будет лучше. И мне, как вдове с ребенком, комнату дадут. Вдове! Вон оно как. Два месяца погуляла, и пожалуйста — вдова! И правда, хоть осталась она озорная да дерзкая, а все же другая у нее выходка объявилась: вдовья. И замуж не шла. Я думала: отплачет свое — и все. А она мне: «Нет, мать, я — вдова, вдовой и останусь, дочке своей отчима не желаю».
Что же, не было ни стихов, ни нежных писем? Ни свадьбы? Не было. Только ведь тогда была Варька совсем другая женщина, чем нынешняя Варвара Ивановна. И эта, нынешняя, уже не могла не украсить того, что так просто и бездумно принимала прежняя Варька. Так часто и упорно прибавляла Варвара Ивановна все новые детали к простенькой и короткой своей любовной истории, что и сама уверилась в том, что именно так все и было, как она описывала своей дочке. И, отдаляясь, прошлое все больше украшалось в меру тех новых требований, которые предъявляла Варвара Ивановна к жизни, к себе, к людям.
Теперь, когда столько лет легло между теми прогулками в лесу и сегодняшним днем, казалось, что и стихи были, и нежные слова, что был Шура нежен и стеснителен, и даже ростом и статью хорош…
А может быть, все было бы: и стихи, и нежные письма, и свадьба? Если бы не война. Не ее громкое эхо в неведомом подвале, где дремали мины.
3
Я очень люблю засыпать. В нашей комнате горит только одна настольная лампа. Чтобы свет мне в глаза не падал, мама ставит перед ней толстую книгу «Модернизация оборудования текстильных фабрик».
Я как гляну на «Модернизацию», так сразу начинаю зевать. И глаза слипаются. Поворачиваюсь лицом к стенке, отворачиваю угол подушки, а он прохладный и тянет в сон… Теперь надо думать о чем-нибудь круглом и мягком. О шапочке с начесом — мне бабка Аграфена вяжет. Или о белке в клетке у Юрки Мельникова.
Потом все начинает путаться: шапочка прыгает в клетке, а белка — в руках Аграфены.
Но это еще не сон, а только дрема, его вестница, — она впереди сна колобочком катится и шепчет, присвистывает: «Сон идет», «Сам царь С-сон идет!» Так мне мама говорила, когда я маленькой была.
В этот вечер мама долго сидела за столом и писала в тетрадке. Готовила свои уроки. У них в вечерней школе тоже задают будь здоров!
В квартире тихо: кто в ночную смену — еще спит, кто в дневную — уже спит. Только вверху у Семенчуков поют в телевизоре тихо и неразборчиво. Да в кухне вода из крана капает. Его нарочно не завертывают, чтобы кот Касьян мог напиться. Он всегда ночью воду пьет. С чего бы? Верно оттого, что рыбу ест. Около Саньки-рыболова отирается, тот его рыбой кормит. Мне чудится сквозь сон, что кот Касьян, большой и белый, стоит на задних лапах в раковине и лижет розовым язычком медный краник. Мне хочется засмеяться, да сон не пускает. У него тоже белые и мягкие лапы, он закрывает ими мой рот. И глаза. Я уже сплю.
Стучат в дверь. По это где-то далеко. На том берегу, за белым сугробом сна. Меня это не касается. Меня ничего не касается. Я сплю.
И, еще не проснувшись, слышу голоса: один — мамин, другой — незнакомой женщины. Говорит больше та, торопливо и жалобно. Мама только повторяет время от времени: «Тише, Шурку не разбуди!»
Я не могу понять, о чем говорит эта женщина. Все слышу, а слова разобрать невозможно. Вот как небольшой дождь идет: бормочет, бормочет, что — неизвестно. А видеть никого не вижу: все еще лежу к стенке лицом, и поворачиваться мне не хочется.
И вдруг по-настоящему просыпаюсь, просыпаюсь от выкрика. Женщина кричит: «Бессовестная!» На маму? Не может быть, чтоб на маму. Никто никогда не называл ее бессовестной, никто никогда на нее не кричал.
Я вся похолодела. И боюсь повернуться. Что же мама? Мне показалось: долго-долго она — ни звука. А когда заговорила, я даже не узнала ее голос, будто кто-то ей горло сжал, и она с силой такой выдохнула: «Уйди, Татьяна, и чтоб я тебя не видела больше!»
«Татьяна?» Кто это? И я перевернулась на другой бок.