Под самой Москвой
Шрифт:
Ничего не говорю. Ни слова. Просто ухожу прочь от Юрки, как будто он — дерево, оставшееся стоять на дороге. А я ухожу. И даже не жду, что он меня окликнет. Разве ждут оклика от дерева, стоящего на дороге?
Иду, а сама все вспоминаю про Юрку. Когда мы с ним поссорились? Зимой это было. Ходили на лыжах и с трамплина прыгали. Я прыгнула шесть раз и только два раза упала. А Юрка все шесть раз падал. И так он на меня расшипелся, словно я виновата, что лучше его прыгаю. Я говорю:
— Как же ты, Юрка, хочешь по правде жить с такой черной завистью? Давай тренируйся лучше!
Он на меня зло посмотрел и говорит:
— Нисколечко я не завидую. А только тебе эти тренировки нужны как рыбке зонтик, а для меня они, может, все… все!
И чуть не заплакал.
— Почему же это? — спрашиваю.
Действительно, Юрка из кожи лезет, чтобы первым быть и по прыжкам, и по бегу.
— Это тебя не касается! — Он прыгает в седьмой раз. Удачно. — Ну вот видишь, — смеется, — это я со злости. Злость иногда тоже помогает. Только я сам на себя злился, а вовсе не на тебя. Мне это непростительно: плохо прыгать.
— Почему именно тебе? А мне можно, значит, плохо прыгать?
— Тебе? Тебе можно и вовсе не прыгать.
— Почему это?
— Потому что тебе это — так, а мне — для дела.
И вдруг я догадалась. В одну минуту!
— Юрка! Ты полетишь в космос?
— Да, — говорит он, — только ты — никому. Это тайна. А как ты узнала?
— Я увидела по твоему лицу. Но все-таки я лучше тебя прыгаю.
Тут мы и поссорились. Я никому не могла сказать, почему мы поссорились, даже маме. Только спросила ее вечером, перед сном:
— Как ты думаешь, я могла бы полететь в космос?
— Ты что, собираешься? — спросила мама довольно спокойно.
— Собираюсь.
Мама молчала.
— Мама, а ты меня пустишь?
— Куда? — спрашивает она сонным голосом.
— Да в космос.
— А ты меня не спросишь, вот в чем дело-то. Но поскольку это еще не завтра будет, то давай спать.
А потом мы с Юркой помирились.
Все это я вспоминаю и медленно-медленно иду домой.
Но день еще не кончился.
Да, он еще не кончился, хотя и подходил к концу.
Тени от куста сирени у наших ворот стали длиннее и прохладнее. От Голубицы чуть-чуть потянуло сыростью, так бывает, когда в жаркий день открывают дверцу погреба. Вдруг стало слышно, как пахнет трава, такой запах, чуть горьковатый. И хотя сирень давно отцвела, запах ее тоже остался в воздухе. А может быть, он пришел издалека, где сирень еще цветет.
От всего этого стало мне очень хорошо.
И вдруг на меня упала черная тень. На скамейке у нашего крыльца сидел поп. Поп Митька. Только уж это имя сейчас ему бы не пристало. Вид у него был не только торжественный, но даже угрожающий. Черная ряса лоснилась, как крыло ворона. Широкие рукава черными крыльями вздымались, когда поп подымал руки. Как будто бы хотел взлететь на небеса. Длинные волосы теперь не были забраны назад, а свободно текли по плечам. И поэтому сейчас он уже не напоминал битла, а даже немного был похож на Демона. «Печальный демон, дух изгнанья…» Только печальным он не был. Скорее злым и что-то затаившим. Рядом с попом — глазам не верю! — сидит моя мама. Тоже, видно, злая, косит глазом на гостя.
Я поздоровалась.
Митька улыбнулся кисло и ответил ржавым голосом: «Здравствуй, дитя!» «Дитя» — слыхали? А мама… Мама обняла меня за плечи и прижала к себе, как будто мне грозила какая-то опасность. Поп посмотрел на меня скучным глазом, так смотрит вдаль селедка, лежа на блюде, промямлил:
— Вот т-так.
— Чего же? Вы давайте дальше. Пусть и она послушает, — с вызовом сказала мама.
Голос у попа был ровный и красивый, но холодный, тускловатый, словно лампочка, горящая вполнакала.
Мне просто невтерпеж было узнать, чего попу от нас надо. Только, честное слово, я чувствовала, что здесь, на крыльце, вьется кончик той ниточки, что тянется с ночи и через весь сегодняшний день. Не знаю почему, но я в этом была уверена.
Уже наступили сумерки. С нашего высокого крыльца видно было, как туман заклубился на луговине у самой Голубицы. А над ним широкой полосой стоял багровый закат, тревожный, как пожар. И виделось — в этом зареве кто-то мечется, люди и кони, как бывает на пожарах.
— Вы, Варвара Ивановна, людей не любите. И не жалеете. Это ведь одни слова, что человек человеку друг. А на деле слопать готовы ближнего своего. Истинно, истинно говорю вам.
Слово «слопать» как-то не подходило к этому «истинно говорю вам». Мне казалось, что маму это должно рассмешить, но она осталась серьезной, и рука ее на моем плече была тяжелой.
— Кого же это я слопала? Может, понятнее скажете, Дмитрий…
— Отец Димитрий, — тихо подсказал поп.
— Дмитрий Фомич, — упрямо выговорила мама.
— И скажу. Через вас остались сиротами дети Аникеева и супруга — в слезах…
Мама перебила:
— Что же, прикажете смотреть на ворюг да помалкивать? Так вы учите у себя в церкви?
— Церковь против воровства и всякой скверны, но даже преступивший закон милосердия достоин, — ответил поп.
— Ах, вы с законом в согласии! В чем же меня упрекаете, Дмитрий Фомич?
— В бездушии, Варвара Ивановна, — резко ответил поп.
— Ну, хватит разговоров! Мне дочь кормить надо. — Мама стукнула кулаком по скамейке, словно печать поставила. — Если желаете, говорите, зачем пожаловали. Нет — прощайте!
Увидя такой поворот, поп заговорил без дураков:
— Не от себя пришел, от людей, Варвара Ивановна. Если вы слово скажете, вас послушают. Аникеева на поруки взять фабричным всем коллективом — об этом прихожане мои просят. Аникеев — человек верующий. Немыслимо, чтобы он погряз в преступлениях.
Мама усмехнулась:
— Вон оно что! Ну, за всех не берусь говорить, а я так думаю: ни к чему! В чем мы ручаться-то должны? Что он больше взяток не возьмет? Да дьявол его знает!.. А что же вы за Прошку Усова не заступаетесь? Это почему же?