Под самой Москвой
Шрифт:
— Спасибо тебе, Юрка, за твое самостоятельное мышление и за шкаф, — сказала я. — А теперь пойду, мама уже, наверное, меня хватилась.
Когда я пришла домой, мама на меня накинулась:
— Не смей одна по ночам бегать! Что за новости еще!
Я смолчала. Новостью как раз было то, что в девять часов вечера мне уже нельзя со двора пойти. Но я видела, что мама не в себе: пусть отойдет!
Она, видно, только что пришла, еще переодеться не успела. Достает домашнее платье, надевает — все рывком, сердито так. И выходит на кухню. Слышу: чайником громыхает. Могла бы и я поставить, всегда же ставлю. Я даже пуговицы пришиваю. И себе и маме… Потому что она совсем шить не умеет. «Мелкая работа, говорит, размаху нет!
Ну и не надо. Я развернула «Физику» и вроде читаю. А сама слушаю: что там на кухне.
Сначала слышно только шипение чайника и сердитое звяканье чашек. Затем еле слышный мамин голос. Без слов, просто так, для себя, что-то напевает. Значит, отходит понемножку. Подождем.
Вдруг — ф-р-р! Чайник закипел! И мама появляется в дверях, словно ее подменили: глаз не косит, нос кверху и с порога кричит:
— Шурик, доставай все, что есть! Будем ужинать! Хотя на ночь вредно…
— Вредно! Вредно! — Я достаю не тронутый еще сегодняшний обед, и тут должно начаться самое интересное: обсуждение, чего за день случилось. И я решаюсь: выложу все. Не могу я при себе держать свои мысли: насчет Аникеева, правда ли, что мама его «засадила», и как же теперь его дети? И что это за бойкот такой? Одним словом, прояснить все темные места, как говорит Юрка.
Но опять-таки день еще не кончился. Не успела я кусок хлеба ко рту поднести, как дверь с шумом распахнулась — и на пороге кто же? — Ленка Дроздова. Ленка Дроздова собственной персоной! Иначе про нее и не скажешь. Если уж кто-нибудь «персона» — так это Ленка. Росту, как бабка Аграфена говорит, «гренадер»! Вширь — тоже хватает! Глаза — фары. Волосы — короной на голове. Царь-девица! А шуму от нее, а треску!
Но мама ее любит. И даже переживала, что Ленка последнее время на нее в обиде. А в обиде она — за мамину критику. Ленка не любит критики. Мама сказала: «А кто ее любит? Никто. Но только по справедливости, если за дело, послушать критику можно. А потом… Потом, не сейчас, может и спасибо сказать».
Но вряд ли Ленка ворвалась к нам ночью — вот сейчас уже действительно ночь! — чтобы сказать спасибо за критику.
У нее был такой боевой вид, прямо только что из драки! Или в драку! Гипюровая кофточка на ней чуть не лопается, лакированная сумка в руках ходуном ходит, а бусы на шее прыгают сами по себе. Пестрая шелковая косынка вьется сзади, словно флаг корабля.
— Варька, Шурка, здорово! Как жизнь молодая? Чего это у вас дверь расперта? — кричит Ленка, но не слушает ответа, бросается на тахту, требует чаю, хвалится новыми туфлями: — Сорок рублей, собаки, стоят! Английские! Ох! Все ноги отдавили — тигры сущие! — целует нас взасос — все сразу!
Я давай наливать Ленке борща — она ест, ставлю котлеты с гречкой — ест. Наливаю чай — пьет. И одновременно говорит, говорит, да все какую-то мелочишку высыпает: что купила, что в кино видела и все такое, из-за чего ночью нечего было бежать сломя голову.
Но мама, зная Ленкину повадку, посмеивается, молчит и ждет. А меня одна мысль сверлит, как бы мне мама не скомандовала спать ложиться.
И вот все съедено и попито. Ленка разваливается на тахте, вытягивает ноги — «тигры» она сразу же сбросила — и вытаскивает из сумки сигарету.
— Еще есть? — спрашивает мама и берет у Ленки сигарету.
— Мамка, не смей! — Она ведь уже почти бросила.
— Так я же одну, глупышка, — говорит мама и с удовольствием затягивается.
— Теперь слушайте, девки! — говорит Ленка. — Пф-пф… — Она и курить-то как человек не умеет, только все «пф-пф»… — Новость первая: я Гришке отскоч дала!
— Да, это новость номер один, ничего не скажешь, — соглашается мама.
— Спросишь почему? Из-под папашиной руки на свет смотрит — что это за мужчина?.. Пф-пф… Я же за Гришку выходить собиралась, а не за старого кулачину Егора. А он, кулачина, —
Я побоялась, что Ленка опять возьмется за мелочишки, и с маху спросила:
— А как же-свадьба в церкви? Ты ж в церкви венчаться хотела?
— И хотела, — живо подхватила Ленка. — Я чего петь хожу в церковь? Красиво там поют. И мотивы тянут певучие такие, дымчатые. А не то что у нас в клубе: «Частушки на фабричные темы — сочинение Васьки Жуглова». И все со стульев валятся! От скуки!
— Чего врать-то? — сердится мама: она же член правления клуба. — Ты ж в клуб не ходишь! Ничего не знаешь!
Но Ленку уже несет:
— Там у вас за всех одна — Марфуша Зотова. Ах, сопрано! Ах, самородок! И давай ее толкать на смотры, и давай! Будто других нет!
Мама не хочет углубляться:
— Ну ты что ж, сказала Гришке?
— Нет. Написала. Письмо ему послала.
Ленка обводит нас торжествующим взглядом:
— Вот так прямо и написала: «Не ждите, Григорий Егорович, что я буду вашей женой, а вашей скотине — хозяйкой. А за любовь, что между нас была, — спасибо». Написала и от сердца оторвала…
Ленка отчаянно взмахивает рукой и заливается слезами. Плачет она так же, как и смеется, громко, закатисто. И так же внезапно перестает. Достает из сумки зеркальце, пудрит нос и спокойно говорит:
— Налила бы еще чаю, Шурка.
Мама напоминает:
— Ты все пугала: первая, мол, новость. А как же вторая, будет?
— Выдам. Чаю дай напиться.
Ленка шумно пьет чай, шумно отодвигает чашку и тарелку с оладьями.
— Через вторую мою новость многое вам, темным, разъяснится. Я вам сейчас все разобъясню.
Ленка закуривает — «пф-пф»… Делает значительную паузу. Коса в ее короне расплелась, и конец ее падает на Ленкино плечо, словно султан. Вид у нее прямо гусарский, или кто там султаны эти носил? Мне не терпится: что же такое узнала Ленка? И все еще боюсь, как бы мама не стала спать укладывать. Но мама молчит. Да, правда, чего уж? Я ведь не ребенок.
Ленка нагибается к нам через стол, глаза у нее совсем круглые.
— Аникеев-то — первый человек был в церкви! Из праведников праведник! Вот что. И ведь никто не знал. Деньги он Митьке-попу на церковь отвалил огромные, вот что!