Под самой Москвой
Шрифт:
Или вертится перед зеркалом, волосы накручивает на карандаш и пристает к Васе:
— Ну, скажи, разве мне можно дать тридцать? Нет, ты скажи: ты сколько бы дал?
— Я бы тебе дал лет пять, только в отдаленную местность, — угрюмо говорит Вася и выходит из комнаты.
Вот парень. Ему двадцать пять. Он прост, как та старая, еще военных лет мелодия, которую тихонько наигрывает он на аккордеоне.
Пусто на улице слободки. Только изредка брехнет собака за забором, да и то глухо, верно со сна. Только далеко-далеко проплывет гудок паровоза — зов далеких дорог.
Где
Ничего про себя и тебя. И все же ты счастлив. Оттого что она живет в этом городе. В маленьком городе, похожем на перламутровую раковинку, выброшенную на берег реки Голубицы.
И может быть, сейчас, в больничной палате, она тоже не спит. А сидит на окошке в сером мохнатом халатике и смотрит в темноту.
Что ему в этой женщине? Все. Он жил как растение, как огурец на грядке. Молодой, зеленый огурец. А там, за огородом, была жизнь. Бушевали, как морские волны, чувства. Мысли рождались и крепли, росли, громоздились, как скалы. И шла жизнь с ее большими трудами и с веселыми праздниками, с вечерними тенями и светлой речкой водой на рассвете.
Что же, весь мир принесла тебе эта женщина? Нет, она только открыла его.
И сама не заметила этого.
Может быть, она пройдет мимо. Унесет ли она с собой мир? Нет, но в нем не будет светлой речной воды на рассвете.
Спит городок. Пусто вокруг.
Может, он и не прост вовсе, парень на одинокой скамейке, на тихой улице рабочей слободки?
А весна все-таки пришла. В начале марта задули весенние ветры. Над рекой легла сизая дымка, и я не вижу, но угадываю, как там, внизу, набухает подо льдом весенней силой река. Она, как медведица, проспала зиму в своей ледяной берлоге. Медленно, трудно просыпается от спячки. Скоро с ревом вздыбится, раскинет широко лапы и ну пойдет крушить, гонять синие льдины, громоздить одна на другую, выше, дальше, дальше… Ух, сила! Сколько охватит глаз, все несется с треском, грохотом, ночью весь город наполнен шумом. Словно дикая орда стоит у его стен, множество голосов звучит угрозой, и проклятья висят в воздухе. Я просыпаюсь, прислушиваюсь и воображаю себя девочкой из древней истории. Город наш осажден, ратники в стальных кольчугах сражаются на городском валу. «Положим живот свой за святую родину!..» Ну, это потому, что я впечатлительная…
Для меня это время было самым счастливым в моей жизни. Мама вернулась домой. Она еще не выходила на смену, врачи не разрешали, и всегда, возвращаясь домой, я заставала там маму. Так еще у нас никогда не бывало.
И еще один человек тоже радовался. Мама уже не говорила ему, чтоб он не ходил к нам. Правда, она и не звала его. Но когда он приходил, она только тихонько вздыхала и как будто мирилась с его присутствием.
Вообще мама очень изменилась. В больнице ей коротко подстригли волосы, они у нее потемнели и как-то больше идут к ее черным глазам. Она стала похожа на мальчишку. Особенно когда в брючках. Курить ей запретили. И Вася, пожалуйста, тоже не курит. Первое время она к нему: «Василий Игнатьевич, дайте спичку!» А он: «А я бросил курить!»
Я теперь часто смотрю на маму как бы со стороны. Наверное, это потому, что я уже взрослая.
Вот
Какая она, Варвара Ивановна Макарова? Добрая? Вероятно. Только она может быть и злой. Откровенная? Иногда. А иногда она закрыта, как книга за семью печатями. Что в ней? Даже я не знаю. Задумчивая? Часто. Но и беспечная? Да. И размашистая.
…У нас каждый вечер люди: мамины подруги и Максим Леонтьевич. В воскресенье пришла Ленка со своим морячком. Вася принес аккордеон. И меня не гнали спать. А чего же? Я уже взрослая. Сначала говорили про дела на фабрике, а потом стали песни петь. Все было хорошо, и вдруг Ленка заявляет: «А знаете, Варька после больницы — провалиться мне на этом месте! — даже красивше стала!»
Вася ничего на это не сказал, ну ровно ничего, только поднял глазу на маму. И тут ни с того ни с сего она как прикрикнет: «Да что вы на меня уставились? И вообще, друзья хорошие, вы меня извините, у меня голова болит. И Шурке спать пора. Не обижайтесь».
Ну что это в самом деле? Так хорошо было, так весело…
А когда все разошлись, она меня обняла за плечи и говорит: «Никого мне, кроме тебя, не надо. Будем с тобой вдвоем жить, как жили. Хорошо?» Я притворилась, что и не поняла, к чему эти слова.
А потом мы ходили в клуб на спектакль. Мама что-то долго собиралась. Сидела перед зеркалом, зачесывала свои короткие волосы то на прямой пробор, то на косой. Потом взмахнет гребенкой и волосы назад забросит.
— Будет уж тебе, — говорю. — Опоздаем.
— Не опоздаем, за нами Вася заедет.
Два квартала до клуба, а он — заедет!
— Значит, будешь, как собака на заборе?
Мама показала мне язык, словно девчонка, — ну как не стыдно!
— А вот и нет. Я — в коляске, а уж ты — как собака!
Стали мы смеяться, мама меня обняла, повалилась со мной на кровать. Ужасно она была веселая в этот вечер.
Прибывает Вася. В новой куртке. Поролоновой. Сели. Мотоцикл фырчит, но не заводится. Вася хлопочет, скинул куртку, взмок. Мама опять давай смеяться. Ну с чего бы! Тут плакать впору — опаздываем! Ну, в общем, в клуб пошли пешком, а мотоцикл закатили в сараюшку, Касьяна до полусмерти напугали.
На спектакль мы опоздали, но ни мама, ни Вася нисколько не расстроились. Только я одна расстроилась: очень пьеса была жалостная. А потом оказалось, что мне вовсе нельзя было ее смотреть, все даже удивлялись, как это меня пропустили.
Вернулись домой, было еще не поздно.
— Ставь чай, дочка, — говорит мама, она такая ласковая была весь вечер, — напоим Василия Игнатьевича чаем и пирожками его удивим. Может, он от этого еще добрее станет. Ха-ха! — Опять смех.
И оба сели на крыльце.
На улице было тепло, словно не март, а май. И пахло весной.
У меня было так легко на душе от этого вечера и оттого, что мама — такая веселая и такая хорошая к Васе.
Поди знай, что все может измениться, пока ты ставишь чайник!
Я сразу поняла, что все изменилось и так круто, что у меня просто сердце замерло.
Мама все еще сидела на крыльце, но ни смешинки даже не осталось у нее в лице. А была она вся какая-то растерянная, словно виноватая, и даже не подняла на меня глаза.