Под самой Москвой
Шрифт:
У шофера Абдураимова голова пухла от неприятных размышлений. Он ведь знал, зачем едет в город его деверь Саттар. Плут, вор… да, вор! Самые лучшие шкуры в его мешке… Плут знает, что потом уже не выручить такие деньги… Проклятие на твою голову, балаболка, пустой стручок гороха, гнилой орех, дырявый котел для плова!
Абдураимов страдал еще больше оттого, что пассажиры, конечно, догадывались о том, зачем едет Саттар в город, и срам падал на него, Абдураимова…
Самыми лучезарными были мечты Ахмата, потому что в них он видел себя за рулем этой машины, такой сильной, красивой и послушной. Но она не катилась по узкой горной дороге, а неслась прямо по облакам, ныряя в их пуховые перины…
А в автобусе идет негромкий разговор. Сначала о старике Зарифове.
— Мастер, — говорит Аболыков, — он каждую овцу знает в лицо. Ты думаешь, как это у него получилось с ногой?
— Не знаю, — отвечает Кузнецов, думая об учительнице из совхоза в долине.
— Всему виной была овца, что отбилась от стада. И надо же, чтобы в ту ночь пошел дождь… А утром хватили заморозки. Старик пошел искать ее по гололеду. Это была чистейшая «арабка», черная красавица, подобная негритянской царевне. И старик нес ее на руках, как больного ребенка… Тогда и получилось у него с ногой. Когда пришел его сын, он застал отца знаешь за каким занятием? Старик разгребал собранный ночью навоз, чтобы овцы легли на теплое ложе… Вот какой это старик!
И так как Кузнецов молчал, Аболыков обратился к Джамиле. Без всякого перехода он стал жаловаться на своего сына:
— В четырнадцать лет балбес не хочет ничего делать по дому. Я подвязываю лозы и кричу ему: «Подай мне садовый нож!» А он: «Я тороплюсь, меня ждут в клубе…»
— Вай!.. — сокрушается Джамиля. — А вы что на это сказали?
— Что может сказать человек, которого кусает скорпион? Ай-яй-яй!
— Все они такие, нынешние мальчишки… Воспитали на свою голову. Мы сеяли хлопчатник, а собираем одни сухие стебли, — заключает Аболыков. Его добродушное лицо печально. Маленькие грустные глаза устало прикрываются темными веками.
— А вот мой сын, сто лет ему жизни… — начинает Джамиля. Она любит поговорить о своем сыне. Он не лодырь, не дерзкий — ему всего год.
…Машина бежит, петляет дорога. Ахмат несется в мыслях по пуховым облакам и вдруг падает с них прямо на кожаное сиденье рядом с дядей Гани. Эх, дал бы Гани-ака хоть подержаться за баранку! Не даст… Но что это с ним? Ахмат в недоумении: лицо у Абдураимова очень красное и влажное, как разрезанный арбуз. И нога на акселераторе дрожит. Машина идет уже не плавно, а какими-то толчками…
Ахмат испугался. Дядя Гани — великий водитель машины, но при таком вождении они все сейчас загремят в пропасть… Ахмат взглянул — и обмер: там, внизу, клубился туман, бездна казалась бездонной, только далекий рев потока давал представление о глубине…
Поворот! Заднее колесо провисает над обрывом. Это замечает только он, Ахмат. Недаром он ученик шофера. Мощный красный автобус начинает вдруг казаться Ахмату легкой и непрочной картонной коробочкой, детской игрушкой, которой он играл давно, еще в детском саду.
Что же происходит с водителем, с дядей Гани? Спросить? Черт возьми, Ахмат скорее заткнет себе рот грязным хурджуном дурака Саттара, чем решится задать вопрос Гани-ака! Но больной старик, и Сабира, и эти двое с револьверами, и толстая Джамиля, и дурак Саттар… Все они ничего не замечают. И все они сейчас…
Страх обливает Ахмата противным липким потом.
Машина останавливается на довольно широкой площадке между скал. Абдураимов почти вываливается из кабины.
— Гани-ака…
Он не отвечает, он валится на сухую пыльную траву. Губы у него совсем черные. Кровь запеклась на них: он искусал себе губы…
Ахмат думает, что Гани-ака внезапно лишился разума, как Меджнун, про которого он читал в книжке.
— Почему мы стоим? — строго спрашивает Сабира, выглядывая из окошка. Она видит лежащего Абдураимова и вдруг бледнеет. Она становится белой, как ее халат. Она выходит из автобуса и садится прямо на землю около водителя. Она берет его за руку, что-то приказывает Джамиле, и та с охами и ахами подает ей желтый чемоданчик…
И вдруг Ахмат в ужасе слышит, что Сабира, доктор Сабира, эта спокойная Сабира, эта важная Сабира, громко плачет. Она плачет, и кричит, и ломает руки, и топает ногами в отчаянии, как самая простая женщина из кишлака! И из ее криков можно понять только одно, слово: малярия!
Проходит много времени, может быть минута или две, но они кажутся очень длинными. Абдураимов произносит слабым и виноватым голосом, так странно выговаривая слова, — язык не повинуется ему:
— Пять лет не было приступов… Не думал! — Его едва можно понять, так стучат его зубы.
Все сидят молча. Солнце садится. С ним вместе уходит ветер. Он еще не ушел совсем, но в нем нет прежней силы и задора. Время уже не тянется, как погребальные носилки. Каждая минута пролетает со скоростью мгновения, а часы бегут вприпрыжку, легкомысленные, как минуты.
— Так можно сидеть до морковкиных заговен! — сердито говорит Кузнецов Аболыкову. Аболыков не знает, что такое эти заговены. И никто не знает, но не интересуется, хотя раньше тут бы завязался жаркий разговор. Фельдъегеря начинают шепотом совещаться. Сабира сидит, обессиленная, не то спит, не то прислушивается к дыханию больного.
— Послушайте, Сабира-апа, — говорит, наконец, Аболыков, — что, он долго может так пролежать с этой малярией?
— Долго! — отвечает Сабира. — Если у него даже спадет температура, он не сможет вести машину. Он ослабеет.
— Видите ли, — нерешительно говорит фельдъегерь, — по этой проклятой дороге и в такую пору нам не дождаться машины или хотя бы арбы, даже паршивый ишак — редкость в такую погоду. Но здесь есть тропа. Ею можно дойти до селения и попросить помощь. Может быть, там найдется шофер… Теперь всюду есть шофера.
Сабира подымает голову, надежда делает ее измученное лицо трогательным и милым.
— Вы пойдете? — спрашивает она и по-детски хватает Аболыкова за рукав. Но он молчит, и она оборачивается к Кузнецову: да, конечно, он пойдет, он моложе и сильнее…