Под самой Москвой
Шрифт:
Инженеры тотчас бросились на Кемпа. С трудом им удалось оторвать его от старика и втолкнуть обратно в бар. Здесь все еще не было света, но сквозь верхние стекла двери из простенка падал слабый луч. Лицо Кемпа казалось страшным.
Котляров повернул ключ в двери.
— Как вы могли старого человека?.. — начал было Вурих.
— Молчите, — прошептал Кемп.
Я налила ему воды. Когда он протянул руку за стаканом, разорванный манжет обнажил клеймо с номером выше кисти. И мы, все четверо разных людей, мгновенно поняли, что это значит. Кемп заговорил очень тихо, но мы слышали:
— Лагерь смерти… в восьмидесяти километрах от Линца… на северо-запад. Тот аппель — общий сбор — продолжался тридцать часов. Это было в декабре, а мы стояли полуголые. Упало семьдесят человек. И моя жена. А я продолжал стоять. Потому что три недели назад у нас родилась дочка, и ее прятали в семнадцатом блоке. И он, — мы все поняли, о ком говорит Кемп, — держал нас еще десять часов. И потом он устроил охоту за нашей дочкой. Но ее не нашли. Она осталась жива, больная, на всю жизнь больная…
Кемп уронил голову на грудь, и Котляров спросил:
— А потом? Что было потом?
— Потом пришли русские и спасли нас.
Вдруг вспыхнули лампы торшера. В баре все выглядело по-прежнему, и даже великолепный покер Хармса не разлетелся. И мы все были здесь, как прежде, связанные чем-то между собой. Но не игрой, чем-то другим…
Первым заговорил Вурих, путая русские и немецкие слова:
— Мы же там были! В ту ночь, помните, товарищ Котляров? Лагерь смерти… Мы ворвались туда…
— Нет, это были не мы. Мы освобождали другой лагерь. Южнее, — ответил Котляров спокойно.
— Это неважно, — пробормотал Хармс, — в общем это были все-таки вы. — И он добавил неожиданно: — У меня никого нет, кроме этой старой таксы. Все погибли. Жена, дети. Все. Фауст-снаряд. Я бы тоже погиб.
И тут опять вступил Вурих. И никто не удивился тому, что он рассказывает, как двадцать пять лет назад майор Котляров подобрал умиравшего в канаве мальчишку-одессита, а жена майора выходила его, и майор сделал его своим ординарцем.
А ночь шла. И мы не заметили, что утих шторм, пока барменша Клара не появилась в дверях.
— Картежники, прозеваете все на свете! — закричала она и прошла за стойку.
Все поднялись на палубу. Розовато-лимонный свет заливал Вселенную… Розовые волны изнеможенно перекатывались под утихающим ветром. Из воды медленно подымалось видение ослепительного белого города среди зеленых кущ… «Александрия!» — выдыхнул кто-то восхищенно.
На палубе появился Олег. Скучным голосом он сказал, что гавань забита, вряд ли нам удастся всунуться туда раньше полудня.
МАЛЬЧИК В ОШЕЙНИКЕ
Если в толчее кривых стамбульских переулков вы услышите страшные вопли и увидите молодого человека с всклокоченными волосами, в распахнутой на груди рубашке — не пугайтесь! Никого не убили. Никого не ограбили. Просто продавец блинчиков рекламирует свой товар.
Если в шуме базара, сквозь рев ослов и выкрики торговцев до вашего слуха долетит тревожный зов колокола — не волнуйтесь! Это не пожарная команда. Нигде не горит. Просто хозяин лавки дергает веревку подвешенного у порога колокола, привлекая внимание прохожих к себе и к своим коврам.
Если на асфальтовом островке, у частого переплетения трамвайных линий вы заметите маленькое сверкающее сооружение с изящными куполами, целый крошечный архитектурный ансамбль — не подумайте, что это макет какой-нибудь мечети или музея восточной культуры. Просто чистильщик обуви установил здесь свой затейливый агрегат.
Представители этой профессии — подростки. Черные, белозубые и проворные, они обставляют свое ремесло ярко и весело, словно фокусники в цирке.
У них — мягкие удобные кресла, а блестящие ящики со всякими кремами, лаками и мазями меньше всего напоминают о чистке обуви. Куполообразные сосуды разной формы сверкают на солнце позолотой и никелем. И мелодично звучит звонок, которым чистильщик подает вам знак поставить или убрать ногу с подставки. (Хотя, откровенно говоря, на такое великолепное сооружение просто страшно поставить даже самый чистый ботинок!)
Весь разноголосый шум, все оживление, вся коммерческая энергия города имеют свою вершину, свой пик.
Это рынок.
Как и чистильщики обуви, торговцы рыбой украшают свой товар неожиданно и пестро: морскими травами, раковинами, водорослями. Рыбный базар выглядит как чудесный сад или даже картинная галерея, полная натюрмортов.
А запах моря, густой и вместе с тем нежный, овевает коричневые лица рыбаков, в своих живописных широкополых шляпах и широких поясах похожих на пиратов…
Рынок заливает площади, даже мосты. И под мостом — он тоже. И он еще выплескивается в русла множества узких улочек. Очень узких, таких узких, что, если встречаются в них две арбы, запряженные одним ослом каждая, возницы долго пререкаются, кому из них уступить дорогу.
Стамбул — город неожиданный, разноязычный, разноликий и пестроты необыкновенной.
В горбатых его улочках еле-еле протиснется арба, а на залитых щедрым ночным светом проспектах, словно стадо буйволов, шкура которых лоснится на солнце, теснятся машины, машины, машины… Вытянутые гоночные и приземистые, как черепахи, горделивые лимузины и скоростные малолитражки… И вдруг на бешеной скорости, коротко и истошно сигналя необычной сиреной, проносится черная машина с детиной в военной форме за рулем.
И все же среди всего шума и пестроты стамбульского базара, включая даже рыбный рынок с рокочущими басами рыбаков, даже ювелирные ряды со сверканием их витрин, даже продавцов сладостей с их дикими воплями, самым шумным и самым ярким был мальчик в ошейнике.
Мне показалось, что он появляется в нескольких местах одновременно. Я видела его на мосту Галаты, на пристани и даже на толкучке в каком-то пригороде. Может быть, их было несколько, мальчиков в ошейнике? Но я почему-то уверена, что это один и тот же…