Под самой Москвой
Шрифт:
ХАМСИН — ВЕТЕР ПЯТИДЕСЯТИ ДНЕЙ
К ленчу в отеле миссис Маргарет Конвел спустилась уже готовая к выезду: мы отправлялись к пирамидам, и на ней был «костюм для пустыни». Белые шорты, спереди со складочкой, заглаженной навечно и такой острой, что ею можно было порезаться. Белая блузка без рукавов. Белые туфли на пробковой подошве. И соломенная мужская шляпа с двумя козырьками спереди и сзади. Наш попутчик, молодой инженер Миша Кузнецов сказал, что точно такую шляпу носил его прадедушка в Одессе. И называлась она интересно: «здравствуй — прощай».
Зной ощущался как вязкая масса, в которую влипаешь целиком, так что в легкие не попадает ни глотка воздуха. Эта масса полупрозрачна. Можно видеть, но сквозь какую-то пелену, зыбкую и горячую.
Оазис кончился так внезапно, мы были совершенно не подготовлены: это оказалось сильнее, чем можно было предполагать…
— Я чувствую, как кровь закипает у меня в жилах, — сказала спокойным голосом миссис Конвел.
— Такого не бывает. Это всего лишь образное выражение, — ответил Кузнецов, который жил здесь уже два года и не знал, когда уедет. — И вообще это еще цветочки на пороге пустыни, — добавил он.
«Порог пустыни» — это было сказано точно. Он очень хорошо ощущался. По ту его сторону — побережье с неистовыми субтропическими красками, огромный город, разбежавшийся по каменистому плато, райское место — дворец Рас-эт-Тин в пальмовой роще, среди цветущих ярко и крупно кустарников.
По эту сторону — только необозримое песчаное пространство, знойное марево, в котором смутно, непонятно, далеко или близко, вырисовываются очертания ступенчатых пирамид.
Юноши в архаичных костюмах кочевников подвели нам верблюдов под нарядными седлами, обитыми красным бархатом с золотой бахромой, как в ложе Большого театра.
Верблюды опустились на колени, и мы взобрались на роскошные седла, показавшиеся нам опасно неустойчивыми. Я поискала подпругу, но не нашла. Замыкающего верблюда нагрузили бурдюками.
— Вода! — многозначительно объяснил Ам-Рами, мрачноватый пожилой араб в белой чалме, возглавлявший наш маленький караван.
Это звучало внушительно… Нам предстояло путешествие в пустыне.
Двое юношей — погонщики верблюдов — были важны и молчаливы, словно служки в мечети. Мы уже познакомились с ними. Старший Муджахид, студент, и младший — Рахман, мойщик заправочной станции, сыновья Ам-Рами.
Непривычная валкая верблюжья поступь вызывала тошнотворное ощущение, как перед приступом морской болезни. Но мы держались стойко. От усилий сохранить равновесие и достойный вид, от однообразия песков, от того, что пирамиды не приближались и не отдалялись, казалось, что мы уже очень давно двигаемся так и углубились чуть не в сердце пустыни. Это ощущение усиливалось тем, что, оглядываясь, мы уже не видели ни города, ни зелени: удивительным образом все утонуло в песчаном море.
Постепенно я приноровилась к своеобразной тряске, как приспосабливаются к морской качке. Верблюды шли сами собой, не требуя ни управления, ни кнута, ни шпор…
Неожиданно что-то изменилось вокруг нас — впереди, внизу, вверху… Ярко-синее небо затянулось легким сероватым туманом, сквозь который проступало солнце линялого голубоватого цвета. Можно было подумать, что туман прорван в одном месте и в дыру с неровными краями видно голубовато-серое небо. Туман в нем сгущался на глазах. Пирамиды вовсе исчезли из виду. Совсем близко перед нами небо сливалось с землей, и оттуда на нас бежали дымные тучи пыли и леска, окрашенные золотистым, словно там, внутри них, что-то горело удивительным золотистым пламенем.
Из-под копыт верблюдов вырывались облака такого же золотистого оттенка, и я увидела, что все вокруг приобрело этот неопределенный, оранжево-золотистый с зеленоватым цвет. С каким-то страхом я заметила, что на песке ни верблюды, ни наши фигуры не отбрасывают больше тени.
Быстро темнело. Несмотря на то что солнце превратилось в размытое, уже совсем светлое пятно, жара усиливалась. И вдруг горячее дуновение ветра, еще более горячее, чем окружающий воздух, донеслось до нас с юго-востока. Ветер, не встречая никаких препятствий, мчался яростным демоном, едва не выбивая нас из седел. Возможно, это случилось бы, если бы верблюды плавно не развернулись задом к ветру. Один за другим, без команды, они опустились на колени. Ам-Рами что-то кричал нам, но мы его не слышали в шуме ветра. Мы сползли с седел и по знаку погонщика легли на песок между верблюдами.
С каждым мгновением становилось все тяжелее дышать, раскаленный песок забивал рот и нос, слепил глаза за очками. Мы находились в центре бешеного движения песков, вздыбленных ветром, в середине огненного колеса, сбившись в одну кучу с верблюдами.
Создавалось впечатление какого-то форс-мажора [6] , аварии, близкой беды. Это подчеркивалось суетой, которую подняли погонщики, их перекрикиваниями и непонятными жестами.
Во всей этой кутерьме Михаил Кузнецов один оставался совершенно спокоен и как-то странно улыбался.
6
Форс-мажор — внезапное стихийное бедствие.
У меня кружилась голова, миссис Конвел побледнела. Сильный порыв ветра согнул ее тщедушное тело, и показалось, что ее сейчас снесет, и она улетит в своем пустынном костюме и шляпе «здравствуй — прощай», не сказав ни «Здравствуй», ни «Прощай»…
— Хамсин! — закричал не своим голосом Ам-Рами, и его помощники эхом повторили за ним: «Хамсин!»
Так вот он каков, ветер пятидесяти дней, осыпающий горячим песком Нильскую долину, дующий пятьдесят суток, губящий людей и животных в пустыне!
Поведение наших спутников вызывало у нас тревогу. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы Кузнецов не прокричал, обращаясь к Ам-Рами:
— Довольно уже, хватит!
На минуту мне показалось, что давно известный мне Миша Кузнецов оказался заклинателем ветра. Но ветер дул по-прежнему.
Изменилась картина только в нашем маленьком караване. Сразу успокоившись, погонщики взяли под уздцы верблюдов, поместили нас между ними, и так, уже пешком, мы двинулись очень медленно, но не на юго-восток, откуда дул ветер, а строго на запад, поскольку можно было ориентироваться в этой песчаной буре.