Под самой Москвой
Шрифт:
Ахмат пришел сегодня в гараж ни свет ни заря, поздоровался серьезно и почтительно: «Асселям алейкюм». И Абдураимов ответил ему тоже серьезно, как взрослому: «Алейкюм асселям». Потом парень вымыл окна в автобусе и протер их газетами, залил бензин и масло в машину. Когда они подъехали к больнице, Ахмат показал язык мальчишкам на крыше, но Абдураимов сделал вид, что не видал этого.
Как только среди ждавших в больничном дворе пронесся шепот «Несут!», мальчишки, словно горстка гороху, ссыпались с крыши: старик Зарифов и в добром здравии не терпел ротозеев.
У широкого айвана [3]
— Давайте, кто подюжее! — позвал фельдшер, не любивший утруждать себя. И тотчас придвинулись все сыновья и все внуки Зарифова: в их роду не было хлипких.
3
Айван — крыльцо.
Фельдшер увел двоих с собой. Оставшиеся затушили трубки и папиросы и выплюнули жвачку.
На носилках дедушка Зарифов выглядел таким же великаном, как всегда. Только властный, четко вычерченный профиль заострила болезнь.
Пастухи из деликатности пропустили вперед сыновей старика, но цепкий взгляд больного ощупал всех и привычным к большим пространствам, громким голосом, которому подчиняются и люди и животные, спросил:
— Кто же вверху?
— Там, в горах, наши дети. Они сменили нас, чтобы мы могли проводить тебя, — ответили сразу двое: самые пожилые и почтенные.
— Я вернусь, — пообещал Зарифов твердо, как бы желая сказать: «Напрасно беспокоились!»
Услышав голос старика, собаки радостно залаяли за оградой. Али-Бобо, видно, хотел спросить, кто позволил привести сюда собак, но преданность их смягчила его.
«Не уставайте!» — попрощался он обычным приветствием людей труда. Его внесли в автобус, обложили одеялами. Доктор Сабира-апа и санитарка завесили простынями ложе больного. Сабира сказала, что все готово и можно двигаться. Провожающие напутствовали отъезжающих возгласами: «В добрый час!», «Благополучно возвращайтесь!», «Да стелется путь ваш скатертью!»
Абдураимов положил руки на баранку. И в это время из узкой улицы кишлака вывернулся Саттар. У него был дурацкий вид. Эти его усики на белом, как у женщины, лице… и шелковый платок, фатовски повязанный на голове! Но самое ужасное — это то, что проклятый хурджун, этот знакомый Абдураимову мешок, огромный, как матрац, был с ним. Саттар тащил его на спине с несвойственной ему прытью.
Абдураимов возмутился. Как, после вчерашнего крупного разговора, деверь все-таки лезет в машину? Да, вот он уже нахально ставит ногу на подножку, пропихивая вперед проклятый матрац…
— Эй, ты! — закричал не своим голосом Абдураимов. — Сходи. Не возьму!
Он тут же подумал, что поведение его выглядит нелепым в глазах односельчан. Почему он гонит брата своей жены? Кому помешает лишний человек в почти пустом автобусе? К тому же Абдураимов вспомнил лицо жены, упрашивавшей его захватить Саттара в город: ведь неизвестно, когда придет самолет, другого сообщения нет. И все-таки Абдураимов отказал. И вот теперь Саттар влез-таки в его машину. Абдураимов стиснул зубы и дал газ. Саттар тотчас радостно затараторил что-то своим высоким неприятным голосом.
Машина выехала за околицу, казалось,
Дорога петляла, повороты ее были неожиданны. Новые отрезки пути словно вырывались из-под передних колес машины.
Теперь ветер бил сбоку, с открытого пространства, прижимая автобус к морщинистому плечу скалы. Спуск был неощутимым: просто облака, что толпились глубоко внизу, теперь бешено мчались, раскинув полы, над головами едущих.
Зарифов забывался непрочным болезненным сном. Ему снились овцы, но это была не его отара. Это были овцы Хаджи-бая. И он сам, Зарифов, которого все звали джигит Али и красавец Али, опять работал батраком у Хаджи-бая за две каракульские овцы в год и харчи, на которые нельзя прокормить даже кошку. И он снова был молод. И счастлив, потому что здесь, в горах, была тишина, и были овцы, и не было Хаджи-бая. И все ему было нипочем! Джигит Али шел за отарой и кричал: «Э-го-го!» И горы отвечали ему. А впереди него шли по склону овцы. Он различал серые, блестящие — потому что только что прошел дождь — спины ширазов и белые — камбаров… Первым шел вожак — огромный баран с золотыми рогами. Но почему так трудно ему, молодому джигиту Али, подыматься по склону? И кто тянет его назад, сильными руками хватая за рукава бедняцкого халата?.. Он бьет по этой руке, еще раз! Сейчас он вырвется…
— Остановитесь, Абдураимов. Я сделаю больному укол, — говорит Сабира.
Джамиля подает ей желтый чемоданчик. Пока старику делают укол, младший из фельдъегерей выходит наружу покурить. Зарифов успокаивается. И машина снова катит по самому краю обрыва. Старик спит. Джамиля клюет носом у его изголовья, изредка вздрагивая от толчков автобуса.
Сабира сидит прямо, как на уроке в школе. Широкие брови, сдвинутые на переносице, придают ей суровый вид. Она вся поглощена одной мыслью. Скорее! Скорее в город! Больного — прямо на операционный стол. Там, в больнице, уже все готово, их ждут… Если еще не поздно… Потому что это гангрена.
Фельдъегери, устроив свои мешки под сиденьями, думают о том, что нет худа без добра. Нелетная погода заставила ехать машиной. За то время, что уйдет на поездку, они получат отгул. Они сдадут в городе пакеты и деньги. Потом они будут отдыхать.
Дальше их мысли расходились в разные стороны. Неженатый Кузнецов проведет свободные часы в совхозе «Гузар», на равнине, у учительницы Зульфии. Он отмахает двенадцать километров до совхоза, все вниз, все вниз, напрямую. Чтобы время текло быстрее, он всю дорогу будет петь песни.
За эти дни Аболыков рассчитывает привести в порядок свой сад, потому что сыновья у него лодыри, а жена выбилась из сил.
Так думали фельдъегери…
На задней скамье в обнимку со своим матрацем сидел Саттар. Сквозь дрему он ощущал драгоценную начинку мешка, легкую и блестящую, как настоящее золото. Шум камешков, осыпающихся под колесами машины, успокаивающе нашептывал ему, что все обошлось благополучно. Вопреки Абдураимову. Он говорил своей сестре, что этот шофер настоящий упрямый ишак. Но что поделаешь с женщиной. Смешно вспоминать теперь это, когда у них уже двое детей. Самое глазное, что при нем, Саттаре, его сокровища, его шкурки… И он сможет продать их именно сейчас, когда план сдачи шкурок еще не выполнен, а цены на рынке самые высокие. Какое дело женщинам, желающим иметь каракуль, до того, выполнил колхоз имени Тельмана план или нет? Это только председатель Буриев думает, что на его плечах лежит весь мир…