Под самой Москвой
Шрифт:
— А дело такое выходит: раз Аникеев невиновный, значит, ей за клевету нагорит. Во, истинный крест, не сносить ей головы.
— Вона как, — опять говорит соседка, снимает одеяло и уходит.
Мымра оглядывает двор в поисках собеседников, но никого нет. Никого, кроме кота Касьяна, который сидит на крыше сараюшки и, аккуратно послюнив лапку, вытирает ею мордочку.
— Ах ты тварь, гостей намываешь? Не успела одних проводить…
Мымра бросает в Касьяна щепкой. Конечно, не попадает. Касьян шипит и лезет на дерево.
Представление закончено. Мымра, хлопнув дверью, уходит.
У меня завтра геометрия, я никогда ее не боялась. А теперь боюсь. Потому что не могу вникнуть. Все думаю про маму, какой она теперь стала злой да озабоченной. И скрытной.
В классе я не показываю виду, ухожу с Юркой. Клавка Свинелупова шушукается со своими подлипалками.
Васи Жуглова давно не видно. Еще бы! Мама когда и в хорошем настроении, то не больно его привечает. Сколько раз просился он с нами в лес в воскресенье, мама не берет. Да мы сейчас и сами в лес не ходим. Прошлое воскресенье опять мама послала меня во двор с Васильком, а сама что-то долго Аграфене рассказывала. А к только услышала мамин непривычно жалобный голосок: «Хочешь все по правде, так на тебя же ушаты грязи льют. Ходишь, доказываешь-раздоказываешь, ровно в чем-то виноватая. Веришь, за этими делами Шурку забросила совсем, на собрание родительское вот не пошла. Разве это жизнь?» — «Не бренчи, Варька, — отвечает бабка Аграфена, — вот это как раз и жизнь!..»
Я задумалась и не заметила, как нашла туча, стало темно, словно уже вечер. Я захлопнула окно и села за стол с геометрией. Мне пришлось зажечь свет, и, когда под зеленым абажуром вспыхнула лампочка, я увидела, что «Модернизация» стоит перед лампой. Значит, вчера мама поздно сидела, а я даже не слышала, когда она вернулась.
Пошел дождь, обложной, скучный, совсем не летний. Под его шум я листала страницы учебника и почему-то мне страшно было оторваться от них и сидеть, прислушиваясь к шуму дождя и к тишине в пустой квартире.
Потом дождь прошел, но светлее не стало, потому что уже на самом деле подошел вечер. Одно за другим стали загораться окна в доме напротив, и вверху, у Семенчуков, заговорил телевизор. Я стала ждать маму. Я стала ее ждать, хотя хорошо знала, что так рано она не может вернуться. Знала и все-таки ждала. Не могу объяснить, почему я так ждала ее в тот вечер.
Вдруг я услышала стук во входную дверь. Стук был ни на что не похож: так не стучат, когда приходят по делу или в гости, или еще за чем-нибудь. Так стучат, теперь я знаю, когда случается несчастье.
Кто-то сильно и беспорядочно молотил в дверь. Мне сразу стало холодно от этого стука. Я выскочила в коридор и отодвинула засов входной двери. На крыльце стоял Вася Жуглов и держал на руках мою маму. И то, что она лежала у него на руках, вся обмякшая и, мне показалось, очень маленькая, было так ужасно, что мне захотелось кричать. Но голоса не было, как в страшном сне.
Вася молча шагнул в коридор и внес маму в комнату:
— Спокойно, Шурочка. Сейчас приедет медицина.
И в это время во дворе зафыркала машина.
Я не успела даже подойти к маме, заглянуть ей в лицо, как ее заслонили белые халаты. Что-то с ней делали, негромко переговаривались. Потом санитарка и Вася вынесли маму на носилках во двор и вдвинули носилки в длинную черную машину. Мне показалось, что там внутри холодно и тихо, как в могиле. И, не сдержавшись, я крикнула: «Что с ней? Куда вы ее увозите?» И тут увидела, что двор полон народу, но я не разбирала лиц, освещенных фарами санитарной машины. Я смотрела, как неловко разворачивается тяжелая машина, как вспыхивают сзади у нее красные огоньки и сначала медленно, а потом все скорее удаляются, удаляются… Вот уже и нет их, словно кто-то задул в темноте спичку. Ко мне подошел Вася и сказал: «Мама в обмороке. Ты же большая девочка. Не реви за ради бога». А я и не ревела.
Он меня обнял и повел в дом. Больше никто с нами не пошел. Мы вошли в комнату, где так же, как четверть часа назад, горела лампа на столе и были разложены мои учебники. Как страшно все изменилось за эти четверть часа!
— Вася, что с мамой? — я боялась услышать страшное. Я отталкивала это страшное от себя, но оно наплывало, обволакивало, душило меня.
— Все расскажу. Принеси напиться. — Я только сейчас заметила, что Вася стал какой-то черный лицом. И голос был не его — хриплый и прерывистый.
Я принесла ковшик воды, и он долго, жадно пил и, всегда такой аккуратный, лил воду на грудь и на туфля.
Я не спрашивала Васю, как он оказался в переулке недалеко от нашего дома. Сама догадалась, что Вася хотел подождать там маму. Он знал, что она пойдет с фабрики переулком. И он увидел ее… Она лежала на тротуаре лицом вниз. Ее ударили сзади, и она упала так, лицом вниз.
Тут я громко заплакала. И уже не слышала, что говорил мне Вася. Меня как будто волной захлестнуло, как прошлым летом, когда я тонула в реке. Потом, словно издалека, дошел до меня его голос, и я схватилась за него, чтобы выплыть. Я цеплялась за его слова, и я хотела, чтоб он их повторил еще и еще.
— Все будет хорошо: мама придет в себя. Полечат ее, и вернется домой, к нам… А сейчас давай, Шурочка, вытирай слезы. Мы пойдем с тобой к Павлу Нилычу. Он в больницу следом выехал.
Мы еще немного посидели и пошли.
На улице было темно, как-то особенно темно и тихо. И от этой тишины и темноты я первый раз об этом подумала и спросила Васю:
— Кто же это маму, а?
— В милиции разбираются.
Улица, по которой я ходила дважды в день, в школу и обратно, показалась мне какой-то чужой, мрачной. Что-то таилось в ее поворотах. И в самом деле, была ли она обыкновенной улицей, раз тут могло случиться такое? И наверное, все так, все не такое, каким кажется. Всюду скрывается страшное, нехорошее. На школьном дворе, где были только игры, шалости, — бойкот. На тихой улице подымают руку на мою маму. Как же жить?
Мы подходили к дому Павла Нилыча. Это был новый дом, в него только полгода назад вселились рабочие с нашей фабрики. И строили его тоже своими руками. А Павел Нилыч на кране работал. Сейчас на третьем этаже два окна его комнаты были освещены.
Но Вася вдруг остановился.
— Знаешь, Шурочка, ты, пожалуй, одна сходи. Я тебя здесь подожду. Неловко мне идти.
— Неловко? — Я не поняла. Не могла понять, почему Васе неловко узнавать про мою маму.
— Видишь ли, кто я маме твоей? Никто. Верно?