Под шафрановой луной
Шрифт:
Дорогая сестренка!
Не могу вспомнить, какое сегодня число или день недели, впрочем, здесь, за границей, это неважно. Мне нужно знать дату, только чтобы выписывать свидетельства о смерти, но стоит несколько часов пролежать на походной кровати, как я вновь теряю счет дням. Когда я думаю о том, как часто пишут домой простые солдаты, каждый раз чувствую себя виноватым – но после дежурств я обычно страшно устаю, даже руки болят. Эмми уже тоже сердится, что я так редко пишу – если от меня нет вестей больше двух недель, она начинает беспокоиться, что со мной что-то случилось.
Мы расплачиваемся за теплую погоду в сентябре и октябре – у нескольких тысяч человек нет никакой одежды, кроме той, что на них, потому что
Балаклава была страшна. Слава Богу, фактические потери соответствуют сражениям такого масштаба – но раненые! Сотни ампутированных рук и ног прямо в рукавах и штанинах были выброшены в бухту, что так привлекла лорда Рэглана из-за стратегического положения. Можно было увидеть, как они поблескивали в воде, а трупы внезапно вновь всплывали из ила – жуткое зрелище! Некогда прозрачная вода покрылась пеной ужасного цвета, и вся деревня пропахла серой.
Я должен вновь возвращаться к пациентам – хотя не знаю, чем им можно помочь, разве что отправить в Скутари, на клячах или пешком. Майя, пешком! Хотя положение в госпитале, должно быть, немногим лучше. Но они хотя бы уйдут с фронта.
Передавай сердечный привет Ральфу.
Д.
Севастополь, декабрь 1854
Наконец-то! Был рад услышать, что из-за сражения под Инкерманом о нашем плачевном положении стало известно властям и уже разгорелись горячие споры, как улучшить невыносимые условия. Остается надеяться, что политики будут не только говорить, но и действовать, причем достаточно быстро.
Уже отправив тебе письмо, я понял, каких ужасных вещей понаписал. Прости, что вывалил на тебя весь этот кошмар – я просто не знал, кому излить душу. Определенно не маме или папе! Эмми и без того страшно переживает. Мне стоило огромных усилий убедить ее не приезжать сюда и не поступать в группу медицинских сестер мисс Найтингейл. Очень уважаю этих дам за их деятельность в Скутари! Особенно в таких, более чем суровых условиях… Но я не допущу, чтобы среди них оказалась Эмми и увидела весь этот ужас. Ты тоже не вздумай поддаться безумной мысли заняться добрыми делами! Одного из нас на этом поприще вполне достаточно. Боже, как я завидую должности Ральфа – он настоящий везунчик! Я по сто раз на дню убеждаю себя, что выберусь отсюда целым и невредимым и отдохну у вас в Адене, днями напролет буду сидеть в одной из прелестных кофеен, описанных тобой до мельчайших подробностей, и нежиться на солнце. А после женитьбы на Эмми уютно устроюсь в Оксфорде, не буду лечить ничего опаснее подагры, простуд и больных желудков, наблюдать, как растут мои дети, и только когда-нибудь расскажу об этой проклятой войне своим внукам.
С сентиментальным приветом,
Д.
Январь 1855
Нет, я просто не могу больше говорить о больных и мертвых. На эту тему можно насочинять целые тома, и мое письмо все равно ничего не изменит. Эта война – одно сплошное несчастье и бесконечная осада. Как мы собираемся выиграть войну, если у нас больше нет людей, способных сражаться, потому что болезни, обморожения и голод выкосили или вывели из строя сотни и тысячи? Мне все чаще кажется, что я нахожусь не в реальном мире, а в лихорадочном сне какого-то безумца… И я всерьез боюсь утратить разум, как многие из тех, кто выстоял в окопах под гранатами. Тех, кто дезертировал или сам всадил себе пулю в голову, желая положить
Но лучше о приятном. Ха, как же я смеялся над твоими приключениями на базаре! Живо могу представить твое озадаченное лицо, когда крестьянка засыпала тебя потоком арабских слов, решив, что ты одна из них, просто в европейской одежде! Держу пари, в местном костюме ты вообще не будешь выделяться! Очень горжусь тобой, раз ты уже так хорошо владеешь языком и более-менее смогла объясниться.
Как бы мне хотелось сейчас оказаться в солнечном Адене! У меня такой неровный почерк из-за холода, я отморозил пальцы (и еще несколько частей тела), даже чернильницу пришлось отогревать в ладонях, чтобы окунуть перо. Ты еще помнишь прошлую зиму, те холода? Боже мой, я так часто думаю о доме, о маме и папе, об Ангелине и о тебе – в прошлом году у нас были совсем другие проблемы, они казались такими страшными и неразрешимыми. Что принесет новый год? Надеюсь, мир и долгожданную дорогу домой…
Д.
В эти месяцы Майя действительно очень часто писала в Севастополь веселые подробные письма, надеясь хотя бы ненадолго приободрить брата, пока он читает ее строки. Она хотела хоть немного отвлечь Джонатана от ужасов войны, с которыми он ежедневно сталкивался лицом к лицу, хотя сама узнавала обо всем лишь из газет и новостей, что приносил в их бунгало Ральф. При всей детальности, сообщения казались ей удивительно пресными и бесцветными – возможно, события в Севастополе и его окрестностях были слишком страшны, чтобы посторонний человек мог получить о них реальное представление. Письма Майя сочиняла и для себя, описывала жизнь, которой мечтала жить в Адене. В записках не было лжи, во всяком случае, в представлении Майи. Лишь ярко раскрашенные описания повседневной жизни, увиденных мест и встреченных людей. Люди эти, к ее собственному удивлению, открыто радовались, когда Майя, пусть и неумело, заговаривала на их языке, болтали с ней о погоде или совали инжир и финики. Каждое событие было значительным и достойным упоминания: вот она услышала с веранды крик птицы, непохожий на крики коршунов или воронов, кружащих в стальном небе, и оказалось, что кричит белоснежный сокол, взмыв над внутренней частью кратера и скользя над скалистыми гребнями с неповторимой невесомой элегантностью. Видела местных жителей, одетых в необычную для пестрого Адена одежду, раскрашенную в голубой и черный, в длинных, широких штанах и сапогах – они водили по улицам за уздечки невероятно красивых, благородных лошадей.
Но Майя молчала о своих печалях, заботясь о Джонатане и ради себя самой. Они с Ральфом все продолжали отдаляться друг от друга и разговаривали лишь по необходимости: говорить было попросту не о чем. На прошлой неделе он вернулся домой посреди ночи, от него пахло дешевыми мускусными духами. Майя сдержала расспросы и упреки и притворилась спящей, хотя на подушку сочились безмолвные слезы. Она боялась спровоцировать очередной скандал – между ними постоянно вспыхивали ожесточенные ссоры, чаще всего из-за какой-нибудь ерунды, бытового пустяка, и заканчивались наполовину искренними примирениями. Но постепенно не стало даже примирений, потому что физическое влечение Ральфа, похоже, угасло, а Майя не чувствовала в близости нужды и считала собственное поведение причиной охлаждения мужа. Умолчала она и о том, как набралась храбрости, надела лучшее платье и сама переговорила с лейтенантом Плейфером, рассказав о своем замысле основать школу, но он надменно осадил ее: какое ей дело до местных детей? Английские дети, разумеется, отправятся учиться в Англию, когда достигнут подходящего возраста, и не пора ли Майе самой позаботиться о пополнении? Где ему или капеллану найти время обучать женщину?
Не писала о том, что два месяца подряд надеялась на ребенка, но кровотечение возобновилось с особенной силой, и с тех пор не возникало никаких задержек. Майя чувствовала себя бесплодной, как скалы кратера, и такой же бесполезной. Но она не рассказывала брату о пустоте своего существования и скуке, о стеклянной стене, отделявшей ее от других обитателей Адена – будь то англичане, бенгальцы или арабы, – и о возвращении старого кошмара. Ожидание хоть какого-нибудь события стало куда невыносимее, чем прежнее ожидание в Блэкхолле. В Адене было даже не на что отвлечься.