Под стенами замков
Шрифт:
— Сын мой, — сказала королева, — это какие то жалкие нищие, доставит ли вам удовольствие…
Мальчик топал ногами, ничего не желая слушать. Его веселость ежеминутно могла перейти в такую же неистовую ярость.
Королевский обед подходил к концу. Людовик делался все сумрачнее, и соответственно с ухудшением его настроения росла тревога окружающих. Сюжэр делал незаметные знаки шуту, приглашая его рассеять дурное расположение короля. Шут корчил страшные рожи и насмешливо спрашивал короля:
— Чего, куманек, призадумался?
— Молчи, дурак!
— Или опять твои приятель Плантагенет сыграл над тобой злую шутку? Надень ему на голову ослиные уши и успокойся.
— Ты глуп!
— С кем поведешься, or того и наберешься, — отвечал шут нагло.
Но все эти плоские шутки ничему не помогали; король водил вокруг себя своими тусклыми глазками, как бы ища повода для выражения накопившейся в нем скуки и раздражения. Внезапно паж королевы появился на пороге и, отвесив низкий поклон, произнес:
— Его милость, дофин!
И вслед затем, пренебрегая всяким этикетом, вбежал вприпрыжку дофин и разразился смехом, видимо, все время его душившим.
— Ох, смешные люди! Ох, какие смешные! — Говорил он задыхаясь. — У мальчишки волосы свалялись, как пакли — он похож на обезьяну, а у того вырвали бороду ваши слуги, полбороды вырвали! А лошади их сдохли, у самых ворот… Они хотят видеть короля… сейчас же короля и ничего не слушают, а рассказывают смешные истории про епископа…
— В чем дело, сын мой? — спросил король умиленно улыбаясь.
Мальчик продолжал смеяться.
— Я их тоже дразнил, я говорил: «Король не захочет слушать, он говорит только с рыцарями. Тут мальчик закричал: — Я рыцарь, рыцарь — я с доносом к королю!»
— С доносом ко мне? Как попали к вам эти люди, сын мой?
— Слуги не хотели их пускать, а я видел их в окно, — ох, они такие смешные! — я велел их привести.
Король нахмурился и взглянул на Сюжэра.
— Я вижу, что слуги взяли слишком мною воли, — сказал он, — я желаю знать, что это за люди, которых ко мне не допускали. Они приехали ко мне с какими-то известиями, и не только я, но и министр мой об этом ничего не знает.
— Ваше величество, — начал было Сюжэр.
Король ударил по столу кулаком; от этого удара тяжелый перстень, украшавший его руку вдавится в кожу и причинил боль, которая удвоила его нашедшее, наконец, выход раздражение.
— Вы должны все знать! — закричал он. — Вы должны знать даже то, что происходит за вашей спиной и за тысячу лье отсюда! Такова ваша должность, понимаете ли вы меня?
Сюжэр побледнел.
— Я тотчас узнаю, — сказал он.
— Привести их сюда немедленно, — закричал король, если я окружен нерадивыми слугами и предателями, то, к счастью, имею еще голову на плечах и не настолько стар, чтобы позволить водить себя за нос. Привести их!
Через несколько мгновений мужчина, в жалкой рваной крестьянской одежде, и мальчик, в не менее изорванном бархатном камзоле, стояли перед королем. Видно было, что оба были крайне утомлены от дороги. Покрытие пылью, бледные, они едва стояли на ногах. Но увидав перед собой жирное, обрюзгшее
— Милости! Милости!
Король с любопытством разглядывал этих лежащих перед ним людей, ни единым жестом не приглашая их встать.
— В чем дело? — проговорил он сквозь зубы.
Пьер, — это был он, — приподнял с земли голову.
— Разреши говорить мне, король.
— Говори!
Пьер продолжал стоять на коленях, но при первых словах выражение страха, появившееся на его лице при виде короля, исчезло. Роскошь, окружавшая его, важное лицо короля, придворные с презрительным равнодушием глядевшие на него — все исчезло: он видел в короле только последнюю надежду, последнее возможное спасение от происков епископа. Поэтому придворные, рассчитывавшие посмеяться над нескладной речью крестьянина, были очень удивлены слушая его горячие и убедительные слова.
— Король, — заговорил он, — я крестьянин сельской Ланской коммуны и твои верный раб до гроба. Я и земляки мои целуем ноги твои и лежим перед тобой во прахе. Твоя воля священна для нас, и мы готовы убить всякого, нарушающего ее. Но мы слабы, король, а враги твои сильны; они смеются над волей твоей и хотят взломать королевскую печать.
— Мою волю нарушить может только бог, — вставил важно и торжественно король.
— Король! — продолжал Пьер, — ты даровал нам коммуну, мы были покорными и верными твоими вассалами, мы исправно платили тебе оброк и согласны были бы удвоить его, лишь бы не иметь другого господина. Но земля наша перешла в ленное владение епископу де Розуа, и он поклялся уничтожить твою хартию, ставя свою волю выше твоей.
— Епископ де Розуа не желает считаться с моей волей, — проговорил король, и кровь стала медленно разливаться по его бледному лицу, — епископ де Розуа поднимает оружие против моих вассалов; он, кажется, воображает, что имеет дело с простым рыцарем, а не с самим королем.
Филипп воспользовался минутой и вскочил на ноги.
— Король! — воскликнул он, — я паж епископа! Я бежал от него, потому что он оскорбил меня. Я соединился с этим бедным человеком, потому что оба мы только у тебя можем найти защиту. Я все знаю про епископа, все замыслы его мне известны; я клянусь, что скажу только правду.
— Знаешь ли ты, — сказал Сюжэр, которому вся сцена, по-видимому, пришлась вовсе не по вкусу, и который нахмурившись, глядел на этих, свалившихся с неба, проходимцев, — знаешь ли ты, что в наших глазах клятва серва ничего не значит? Клясться может только рыцарь.
Людовик бросил на министра грозный взгляд, но промолчал, ожидая ответа пажа.
— Я сын рыцаря, — воскликнул Филипп, — и хотя епископ с детства учил меня клеветать и говорить неправду, я не могу быть лжецом перед королем Франции.