Под знаменем марксизма

Нигматулин Марат

Богачом быть очень стыдно,

Куда деть не знаешь глаз,

Стыдно есть сегодня сытно –

Люди гибнут каждый час.

Глаз девать куда не знаешь,

Коли ты богатый человек,

Сам себя всегда ты презираешь,

Проклинать себя будешь весь век.

За заборами крыться от мира,

Закрываясь перчаткой, робеть,

Не подпущенным быть к чаше пира,

Да в унылом поместье истлеть.

Нет, не надо судьбы нам подобной,

Нам другую судьбу подавай,

Так раздайся клич мести народной,

Знамя алое ввысь поднимай!

Сейчас уже даже учителя старшего поколения начали поражаться тому, как могут современные школьники, «люди завтрашнего дня», читать труды Ленина и Сталина добровольно, в то время как в старые времена это делалось по принуждению. Один учитель русского языка сказал однажды: «Я поражаюсь сегодняшнему поколению! Нас в институте Ленина читать заставляли, а вам это самим интересно! Стругацкие на полках теперь пылятся…». Да, наша молодежь теперь состоит по большей части из людей сознательных и образованных, которым противно читать «Полдень…», которым «Туманность Андромеды» подавай, а потому такие люди, как Илон Маск Стив Джобс, не вызывают у них ни малейших симпатий, но в лучшем случае глубокую и совершенно искреннюю жалость. Одна моя знакомая, учащаяся в ПТУ, в тот момент, когда я начал расспрашивать ее об отношении к Илону Маску, то она сделалась грустной, а после, пустив слезу, сказала: «Как же мне жалко его… Он такой несчастный!». Я спросил

ее о том, почему она считает его несчастным, на что получил ответ: «Неужели может быть счастлив тот, кто не открыл для себя истину единственного верного учения – диалектического материализма? Он ведь несчастное дитя, искалеченное дурным воспитанием в буржуазной среде. Он совсем как Обломов… Мне очень его жаль…». Маск может вызывать, пожалуй, одно лишь только сочувствие, возникающее к данному человеку по прочтению книги о нем, написанной Эшли Венсом, которую я читал на трех языках, один из которых мой родной – язык великороссов, а два других – это английский и украинский. В этой книге наглядно показано то, насколько же данный человек является маленьким в душе, жутко капризным ребенком, который никак не может насытиться в своих неумеренных потребностях, до определенной степени походя на Дориана Грея, да и на его литературного предшественника – Жан дез Эссент, герой другого декадентского романа, с которым так схожа биография Маска. Перевод фрагмента той книги, помещенного здесь ниже, я исполнил самостоятельно, поскольку бывшую у меня на руках бумажную книгу на русском я подарил родному учителю информатики, а при желании перечитать оную, увы, отыскал лишь английский и украинский вариант, а потому решил поместить ниже собственный перевод данной развернутой цитаты, выполненный мною с английского, но с учетом украинского перевода. Фрагмент помещен ниже: «Маск не очень часто находит время на то, чтобы расслабиться, но когда находит, то пьянки бывают такими же необычными, как и остальная его жизнь. На свой тридцатый день рождения Маск снял замок в Англии приблизительно для двадцати человек. На тридцать второй до шести утра они играли в разновидность пряток под названием «сардины», когда один человек убегает и прячется, а остальные его ищут. Еще одна вечеринка состоялась в Париже. Маск, его брат и двоюродные братья в полночь решили, что поскольку они все равно не спят, можно поездить по городу на велосипедах до шести утра. Весь следующий день они спали, а вечером сели на Восточный экспресс и снова не спали всю ночь, потому что в люксовом поезде ехала труппа артистов Lucent Dossier Experience, и они занимались хиромантией и выполняли акробатические трюки. Когда на следующий день поезд прибыл в Венецию, семья Маска поужинала, а потом до девяти утра сидела на террасе отеля с видом на Великий канал (Гранд-канал). Маск также любит костюмированные вечеринки: на одну из них он появился в одежде рыцаря и, фехтуя зонтиком, устроил дуэль с карликом, переодетым Дартом Вейдером. На один из своих последних дней рождения Маск пригласил пятидесят человек в замком — или в лучшее подобие замка, которое можно найти в Соединенных Штатах, — к Территауну, штат Нью-Йорк. Темой вечеринки был японский стимпанк, в определенной степени розовая мечта любого любителя научной фантастики: микс корсетов, кожи и культа машин. Маск оделся как самурай. Частью празднования была постановка в маленьком театре, лежащем в центре города, викторианской комической оперы «Микадо», за авторством Гилберта и Сильвана. «Я не уверена, что американцы ее поняли», — сказала Райли, на которой Маск женился вновь после того, как его план посвящать свиданием десять часов в неделю потерпел неудачу. Но и американцам, и всем остальным понравилось действо, которое произошло после того, когда все вернулись к замку. Маску завязали глаза, поставили его к стене и дали по воздушному шарику в каждую руку, поместив еще один шарик ему между ног. Затем за работу взялся метатель ножей. Маск рассказал: «Я видел его раньше, но не мог не задаться вопросом о том, что у всех бывают неудачные дни. Подумал я и о том, что попасть он может только в одно яйцо, а не в оба.». Зрители были поражены и напуганы: они беспокоились за безопасность Маска. «Это была фантастика, но Илон верит в научные вещи.» — рассказал Билл Ли, инвестор технологической отрасли и один из добрых друзей Маска. На вечеринку пришел один из лучших в мире борцов сумо с несколькими своими соотечественниками. В замке подготовили ринг, и Маск вышел против чемпиона. Макс рассказал: «Он весил почти 160 кило, и это не были те студенистые килограммы. Я получил хорошую порцию адреналина и сумел поднять парня в воздух. Он дал мне выиграть первый раунд, а потом избил меня. Мне кажется, у меня до сих пор что-то неладно со спиной.».». Словом, Илон Маск – это типичный крупный буржуа, не отличающийся умом или милосердием, да к тому же еще декадент и бонвиван, не заслуживший никакого особого внимания к себе с нашей стороны, а потому я хотел бы рассмотреть другого человека, ставшего кумиром современной молодежи. Константин Циолковский – это поистине антипод Илона Маска: Циолковский – высокое, Маск – вульгарное; Циолковский – гений, Маск – посредственность, хотя и вынужденная по своему образованию и воспитанию дурному. Как пишет Валерий Демин в книге «Циолковский»: «Он не курил, не пил, игнорировал всякого рода «мальчишники» с обязательными и безудержными возлияниями, не брал подарков и подношений, не давал частных уроков с целью извлечения дополнительной прибыли за счет своих же учеников». Для современного молодого человека, ищущего себе пример для подражания, намного привлекательней выглядит в этом вопросе именно Циолковский – бессеребреник, «рыцарь науки», аскет, годящийся хоть сейчас к канонизации; Маска же все знают как циничного и развратного держиморду, капиталиста, принципиально не отличающегося от самых отвратительных персонажей из числа других своих собратьев, наподобие Мавроди. Из 42 тех старшеклассников нашей школы, что вздумали поступать на технические и естественнонаучные факультеты, назвали своим кумиром Циолковского 36 человек, то есть 6/7 всего их состава, что весьма должно впечатлить всякого критика, хотя речь и идет лишь об одной школе. Есть у нас конечно теперь уж и «разоблачители культа личности Циолковского», но, как равно и все прочие «разоблачители культов личности», выглядят они пошло и нелепо, наводя своими пустыми измышлениями и гневными речами мысли о маленькой собачке, гавкающей на огромного слона, которому нет и дела до нее никакого. На подобного рода бульварных разоблачениях карьеру делают обыкновенно люди ничтожные, которые, не имея сил самостоятельно свершить нечто важное, предпочитают быть паразитами, наживающими славу за счет людей более великих; в действительности слава эта мимолетна, а подобного рода дутые кумиры-разоблачители бывают забыты вскоре уж. В выборе себе кумира наша молодежь делает совершенно правильное свершение, разрешая этот вопрос в пользу Циолковского, а не Маска…

Переоценка массовой культуры.

Поводом к написанию данной статьи стал недавний мой разговор с одним моим старым добрым знакомым, в котором мы затронули в том числе и тему сериала «Воронины», который мы в детские годы очень с большой любовью смотрели, но теперь, занятые другими делами, делать то совершенно перестали. В то время, как в былые годы отношение наше было к данному сериалу равно очень хорошее, прямо панегирическое, столь же сильное, каково оно было у социалистов России XIX века от романа «Что делать?», то теперь я выяснил, что мой несчастный знакомец попал под дурное влияние, напитавшись потому мерзким буржуазным снобизмом. Он посмел мерзейшим образом обозвать данное произведение «быдляцкой комедией», которую невозможно лицезреть без раздражения человеку интеллигентному и достопочтенному, чем он пеня очень сильно расстроил, заставив задуматься над тем, как мог человек так эстетически деградировать за это время. Увы, но между российской образованной публикой и нашим великим народом существует теперь ужасающих размеров пропасть, которая хотя и сокращается с годами, но все же не быстр этот процесс, да и контрреволюционные силы постоянно ему противостоят, надеясь отвратить интеллигенцию от родного народа. Воевать с реакцией мы совершенно теперь обязаны, поскольку являемся социалистами и сторонниками народного правления, при котором обязана исчезнуть противоположность между образованными и необразованными, против которой восстал еще Николай Федоров в свое время. Увы, но в современной интеллектуальной традиции, особенно с подачи Франкфуртской школы, в относительно образованных кругах утвердилось ошибочное представление о массовой культуре, столь теперь обычное. Выразить данное ошибочное представление не составляет особого труда, ибо оно довольно просто и однобоко в своей смысловой сути: «Массовая культура – это культурный суррогат, предназначенный для необразованной черни, лишающий ума и чувств, а потому вредный для тонких образованных натур.». При всей узости и однобокости данного взгляда, несмотря на всю его абсурдность, он укоренился в очень широких кругах, сделавшись полным трюизмом, с которым уж никто и не собирается спорить даже в быту, а тем более – на бумаге. Сколь бы не была отчаянна проповедь культурного плюрализма со стороны наших интеллектуалов, в данном случае никакого разнообразия мнений не допускается в принципе ими, а всякого, кто посмеет хвалить массовую культуру, немедленно провозглашают либо неискренним пропагандистом ее, либо глупцом, приравнивая его в «быдлу». Тут я непременно обязан напомнить, что я всегда выступал категорически против того, чтобы называть людей этим словом, уравнивая их со скотом, как равно и не могу допустить называть их иными обидными эпитетами, вроде «дебила» и «проститутки», если они, конечно, не обозначают их медицинскую и профессиональную принадлежность. До сего дня во всей нашей публицистике, философии и литературе не знали такой статьи, где нашли бы оправдание массовой культуре, ее защиту от идеалистической клеветы и ложных обвинений банды франкфуртских бюргеров. Итак, данная работа, как вы понимаете, написана как раз для того, чтоб стать щеткой, оттирающей с образа массового искусства плевки интеллектуальных вандалов, которые не только сами не сумели в ней разобраться, но еще и огульно обвиняют в своем непонимании не собственное невежество, а суть предмета, действуя по принципу, утверждающему: «Я – гуманитарий, а потому математику мне знать не дано!». Принцип этот есть одно из мерзейших проявлений мелкобуржуазности и филистерства, со всем присущим им воинствующим невежеством, которое так страстно желают обличить эти салонные обитатели; но теперь, оттоптавшись на врагах, перейдем к делу. Как и любое явление, будь оно простым или сложным, хотя сложным всякое явление на деле и является, в то время как простота его мнимая, так или иначе должно подвергаться осмыслению и всестороннему исследованию; у нас же положение дел с массовой культурой сложилось так, что большая часть критиков Донцовой, столь усердно ее проклинающих, книжек оной не читала, да и делать то не считает необходимым, в то время как незнание и порождает ошибочные суждения. Непонимание массовой культуры следует рассматривать, в то же время, не с точки зрения метафизика, для которого все всегда было качественно равным, но с точки диалектического материализма, исследуя явление в его историческом развитии с самого начала. Непонимание и ненависть высших классов к низшим во все времена имело место в классовом обществе, но в тех его специфических формах, о которых идет речь ныне, оно выразилось лишь на исходе предпоследнего столетия, хорошо проявившись у тогдашних идеалистов, в том числе и у Ницше в его понятии «человека рабской морали» (см. «К генеалогии морали»), которое фактически является поздним повторением известной и очень древней идеи о существовании «высших» и «низших», что встречается еще у Конфуция (см. «Суждения и беседы») или у Платона. В первой половине XX века, особенно в 1920-х годах, сразу по окончанию Мировой войны, в европейских государствах расцветают всевозможные буржуазные литературные течения, творят соответствующие богемные писатели, вроде Хемингуэя и Ремарка, первый из которых об образе жизни всей этой братии хорошо написал в книге «Праздник, который всегда с тобой»: «В Европе а те дни мы считали вино столь же полезным и естественным, как еду, а кроме того, оно давало ощущение счастья, благополучия и радости. Вино пили не из снобизма и не ради позы, и это не было культом: пить было так же естественно, как есть, а мне – так же необходимо, и я не стал бы обедать без вина, сидра или пива. Мне нравились все вина, кроме сладких, сладковатых или слишком терпких, и мне даже в голову не пришло, что те несколько бутылок очень легкого, сухого белого макона, которые мы распили, могли вызвать в Скотте химические изменения, превратившие его в дурака. Правда, утром мы пили виски с минеральной водой, но я тогда еще ничего не знал об алкоголиках и не мог себе представить, что рюмка виски может так сильно подействовать на человека, едущего в открытой машине под дождем.». Теперь, полагаю, мои читатели будут иметь понятие о моральном облике тех, кто критиковал массовую культуру, поскольку аргументы их я представить не могу за их отсутствием, ибо данные люди не считали нужным себя оными утруждать. В 1936 году Джордж Оруэлл опубликовал роман «Да здравствует фикус!», в других переводах называемый «Да будет фикус!», где он выразил свой взгляд на массовую культуру, до определенной степени завершив тем самым начинания других культурных деятелей межвоенного времени на этом поприще. Надо сказать, что все литературные работы Оруэлла, будь то «Глотнуть воздуха», «Да здравствует фикус!» или «Скотный двор», в действительности представляют собой философские и политические трактаты, покрытые лишь тончайшим слоем литературности, едва прикрывающей их действительную суть, а потому данный автор стилистическими изысками не блещет, полагая важнее мысли, но не форму; в то же время для многих авторов и назвать памфлетами работы его не представляется возможным, отчасти ввиду глубины и оригинальности их, хотя мы знаем и высококачественные образцы памфлетного жанра: «Лао-цзы просвещает варваров» в Китае, «Письма темных людей» в Европе, к примеру. Я, однако, склонен полагать Оруэлла очень уж высококлассным памфлетистом, работы которого написаны хотя и блестяще с точки зрения их философского наполнения, все равно лишены многих достоинств и литературных изысков, столь мною любимых. В «Фикусе» Оруэлл пишет следующее: «Мрачно обозревая стену, он все тут ненавидел: продукцию классиков и модернистов, умников и пошлых болванов, остряков и тупиц. <…> Любая чушь на стеллажах, по крайней мере, существует, как никак сляпана, даже дипинги и дэдлы ежегодно выдают на-гора килограммы своей писанины. <…> Деньги и культура! В такой стране как Англия «культурный мир» для бедняка не более доступен, чем Клуб кавалергардов. <…> Деньгами книги и пишутся, и выпускаются, и продаются. Господи, не надо благодати – подкинь деньжат, Отец небесный.». Говорится в другом месте и такое: «Гордон, конечно, ненавидел фильмы и в кино, даже когда мог себе позволить, ходил редко. Нечего поощрять искусство, выдуманное вместо книг! Хотя некую притягательность тут не оспорить. Сидишь с комфортом в теплой, пропахшей сигаретным дымом комнате, безвольно впитывая мигающий на экране взор, отдаваясь потоку ерунды, пока не утонешь в этом дурмане, – что ж, вид столь желанного наркотика. Подходящий гашиш для одиноких.». Надо сказать, что кино того времени было совсем не тем, чем оно является ныне, а в 1920-1930-х годах было снято множество фильмов, столь любимых современной интеллигенцией, притом тогда они предназначались для самых широких слоев общества, а не были «артхаусом»: в 1920 году сняты фильмы «Кабинет доктора Калигари» и «Голем»; в 1921 снята «Усталая смерть»; в 1922-м – легендарный «Носферату. Симфония ужаса», «Доктор Мабузе» и «Призрак»; в 1924 году – лента «Последний человек» и «Кабинет восковых фигур»; в 1927-м – научно-фантастический фильм «Метрополис»; в 1931-м – «Город ищет убийцу»; в 1933 году снят последний экспрессионистский фильм «Завещание доктора Мабузе». Действие романа Оруэлла происходит в Лондоне осенью 1930 года, в то самое время, когда на экраны вышли такие фильмы, как «На западном фронте без перемен», итальянский фильм «Рельсы», отличающийся от многих лент того времени своим драматизмом и элементами реализма, а также «Убийство!» Хичкока, которые, вероятно, должны были бы заинтересовать главного героя книги – типичного интеллигента с явными демократическими и социалистическими взглядами. В 1950-1960-е годы в оценках массовой культуры наступил новый этап, связанный по большей части с левым движением этого периода, а также с людьми, которые старательно делались его западными теоретиками, объединенными общим именем Франкфуртской школы. В трудах Маркузе, Фромма и тому подобных буржуазных кликуш, ничего в жизни своей не смыслящих, да и не могущих невероятной глубины массовой культуры понять, была оная демонизирована в самых отвратных красках. Увы, но до самого недавнего времени любое исследование массовой культуры означало одно лишь ее осквернение, вызванное непониманием, как мы видели уже выше. Типичным примером «исследования» подобного рода могу я назвать книгу Богомила Райнова «Массовая культура», которая была фактически заменителем работ Фромма и Маркузе для жителей восточных стран, что подвергнется тут обсуждению несколько ниже, будучи особенно важной для понимания причин, неустанно побуждающих нашу интеллигенцию верить во всяческие пошлые побасенки, касающиеся этого вида искусства.

Сверкающие кокарды.

1.

Тяжелый, будто комариха, напившаяся крови, могучий пассажирский самолет ударился шасси о грязную от дождя и снега взлетную полосу и совершил посадку. Егор Дронов сидел весь заспанный, с неприятным привкусом коньяка и жирного бельгийского печенья из Duty free, вышел из душного и замусоренного самолета компании British airlines и его сразу же обдало свежим и очень холодным воздухом Москвы. Он спустился по трапу к автобусу, где опять успел задремать. В полусонном и очень вялом состоянии, когда все затекло от долгого сидения в неудобном кресле из заменителя кожи, когда весь потеешь от жары, не можешь пошевелится, а можешь только положить голову на бок и попытаться спать, пока на тебя не прольют суп с соседнего откидного столика, Дронов едва сумел взять сумки и отправиться за такси. За окном потянулись дороги и высоченные жилые здания с прямыми крышами выкрашенные в белый цвет, но полностью облезшие и теперь обретшие цвет грязно-серый. Окна их светились кое-где тусклым желтым светом, но обыкновенно были темными, расстояние же между домами было невелико. Такси встало, движение прекратилось и дома перестали проносится, остановились, а поскольку развлекать себя было нечем, то Дронов стал разглядывать дома и весь этот урбанистический пейзаж, натюрморт, как говорил Верещагин о своей картине «Апофеоз войны», сам вскоре уснул. Водитель разбудил его и Дронов, расплатившись с таксистом, забрал сумки и поднялся в квартиру. Жил наш герой в добротном доме, что был высотой в девять этажей, из которых Дронов разместился на четвертом. Дом имел охровый цвет снаружи, парадные же были выкрашены в темные оттенки зеленого, коричневого и серого цветов. Лифт был новый, со светодиодными лампами, отделанный хромированным железом. Дронов вошел к себе в квартиру, оставил сумки и пошел в магазин, ибо жена потребовала принести продукты. Был самый обычный зимний вечер, какие обыкновенно бывают на нашей родной земле. За окном было достаточно тепло, снег был колючий, представляющий из себя не скорее мелкую ледяную крошку, да еще и грязный. Небо низкое, серое и противное, все затянуто облаками, а влажность воздуха столь высока, что тяжело даже дышать. По улицам текут омерзительные потоки талого снега, грязи, мусора и прочей гадости, портя все вокруг. Грязью было залито все вокруг, а люди были одеты в какие-то огромные шубы, дубленки и пальто, от которых им постоянно было жарко и они бранились самыми противными словами, что имели возможность подобрать. Все эти странные тюки, немного напоминающие людей, что были затянуты в коконы одежды, бродили, переваливаясь с ноги на ногу, от одного магазина к другому магазину, таская за собой рваные клетчатые сумки из дешевой ткани, что совсем истерлись, обзавелись дырами, пятнами и обвисли от тяжестей, что в них носили. Магазины были похожи на все вокруг, включая своих покупателей. Они были сделаны из непонятных кусков фанеры, картона, пластика, железных листов и бетона. Выглядели все эти убогие строения мерзко, вызывая сомнение в том, что они простоят еще хоть минуту. Внутри этих зданий было чрезвычайно жарко, работали обогреватели, посему людям там становилось жарко и они снимали с себя варежки, шарфы, дубленки из кожи, что была настолько мерзкой на ощип, что вызывала дрожь в пальцах. Она была матовой, а не глянцевой, была пропитана влагой и при касании они скрипела так, будто по стеклу проводили куском резины. Шарфы, варежки и свитера были того же самого качества, что и дубленки: жесткая, свалявшаяся шерсть, что вызывала зуд на коже, но не могла даже немного согреть. Люди роняли на грязный пол, залитый лужами грязи, что нанесли посетители, свои шарфы и варежки, ругались, поднимали их, толкали друг друга, ибо магазины все были маленькие, а людей в них было много. Пахло в тех магазинах самыми дешевыми, но очень едкими, вызывающими слезы, духами и одеколонами, человеческим потом красных от духоты людей и товарами магазина: колбасой, выпечкой и молоком. Запах продуктов был совсем не приятным, ибо товар тут был старым, а еще он хранился при высокой влажности и на жаре, ибо холодильные камеры тут не работали. Пахло чем-то гнилым и сырым одновременно, особенно же этот запах шел от молочных продуктов, хлеб же пах чем-то горьким и кислым, колбаса же пахла всем одновременно, но более всего сыростью. Рядом с магазинами бегали огромные крысы. Продавщицы, толстые бабы, которым было за сорок, выходили из духоты помещения покурить дешевые сигареты возле магазина. Лица их были угрюмыми и усталыми, а их фартуки продавцов были им малы, да еще и заляпаны неизвестно чем. Именно такой Дронову предстала столица тогда, когда он пошел в магазин за кефиром и хлебом. Когда Дронов возвращался из магазина, то в его голове были такие мысли, которые я вырезал по причине их мерзости. Дронов вернулся домой и сразу же отправился в ванну. Как же было приятно стоять на приятной и гладкой поверхности эмалированной ванны, ощущая, как на тебя опускаются многочисленные капли теплой и приятной воды. Капли падали на кожу, раздражая ее и вызывая некоторую боль, но когда они стекали, то наступало такое облегчение, что казалось, будто ты умер от той боли и ныне прибываешь в раю. Тело становится мягким и расслабленным, пропадает раздражимость и хочется спать от того тепла, что дает душ.

2.

Когда наш герой вышел из ванны, то он и хотел поспать, но жена Вера мягка напомнила ему, что он должен свершить некое действие.

– Какое действие, Верочка, не понял. – ответил Дронов.

– Неужели ты и впрямь забыл про самое главное...? – сказала Вера, смотря на своего мужа таким взглядом, каким чревоугодник смотрит обычно на свежий торт.

Глаза у Егора загорелись, хотя горели они недолго, ибо оказалось, что ему следует сходить в магазин еще раз, так как он запамятовал купить кефир. Дронов оделся и с огромной неохотой пошел за кефиром в магазин, куда ему пойти и следовало, постоянно ругаясь на себя, жену и кефир, который в доме никто не пьет, исключая его жену, худеющую без конца и края уже много лет подряд, начиная с самой их свадьбы. К тому моменту, когда наш герой вышел из дому, уже опустились сумерки, а поскольку фонари во дворе горели не все, то Дронову стало непонятным образом неуютно там. Исключительно тусклый свет одного фонаря в дальней части двора слабо освещал его грязным желтым пламенем, да еще в двух подъездах от Егора едва горел другой столб. Понять происхождение этой странной робости он не мог: обыкновенно он никогда не боялся ходить по дворам и в более поздний час, но сейчас он очень не желал идти с места в сторону поворота за угол дома, откуда начинался путь к магазину. Ощущение было таким, будто какое перо забралось внутрь и щекочет его там, доставляя страдания: Дронов стоял, не желая делать никаких движений, тело наливалось свинцом. Но тут он услышал скрип за спиной, где располагался тот самый фонарь за двумя подъездами, а обернувшись он увидел, что фонарь погас, а посему теперь почти весь двор погрузился в темноту. Сначала Егор не видел тут ничего страшного, продолжая смотреть во мрак, пока не почувствовал, что на него тоже смотрят из той части двора: он не мог видеть ничего, что располагалось бы там, в темноте, но чувствовал, что там кто-то есть. Дронов медленно попятился в сторону поворота, завернул за угол и побежал к магазину мимо заброшенного детского сада и пожарной станции. Магазин был расположен на довольно оживленной улице, так что там наш герой осмелел, возвращаясь назад уже в приподнятом настроении, которое, однако, исчезло сразу по прибытию в родной двор. Темно было невероятно, а под дальним фонарем стоял некто огромный, облокотившись на этот самый фонарь. Дронов быстро взглянул на свой подъезд, потом на горящее окно, потом снова на фонарь, но незнакомца он там не увидел, зато ему послышалось как кто-то шлепает по жиже резиновыми сапогами в глубине двора. Некто шел через грязный и мокрый двор, поросший кустами и деревьями, ломая и сучья и ударяя в лужи сапогами. Поскольку центр двора был дик как лес, не имея никаких фонарей вовсе, Дронов не мог видеть незнакомца, не мог он и понять, где тот именно, но ему было ясно, что шаги становятся ближе. Все это время наш герой молча и без всякого страха, но с настороженностью слушал шаги, и уже хотел поковылять к подъезду, как тут погас последний фонарь, опустив двор в полнейшую темноту, а Дронова введя в ступор. Но едва тот начал понимать свое положение, желая вновь пойти в подъезд, как тут он сначала услышал, как некто огромный перелезает через оградку дикой части двора, а потом два громких удара сапог о землю, сопровождаемых кашлем. Дронов рванул с места. Куда он убежал, насколько далеко это было, и как долго он собственно туда шел, он не запомнил, но в память врезалось то, что он остановился у винной лавки. В лавке он встретил тощего продавца с хитрыми глазами, который спросил его своим слащавым приторным голосом: