Подари себе рай

Бенюх Олег

— Да… да… нет, конечно… выясняем… сделаем… есть, товарищ Серго.

Положил трубку, молча поздоровался с Никитой и Бурым. Сказал, кивнув на телефон:

— Орджоникидзе. — И, посмотрев исподлобья на начальника райотдела НКВД, добавил: — Твой тоже звонил.

— И правильно, что звонил, товарищ Крюков. Тому, что у вас на заводе этой ночью произошло, одно название — потеря бдительности.

— На заводе, по сообщению начальника охраны, кроме тебя, Афанасий, и вас, — Никита бросил взгляд на главного инженера и главбуха, — никого не было. И произошел взрыв. Вы понимаете, что это значит?

— То и значит, что начальник вохра дает неверную информацию, — с досадой отмахнулся директор. — Была вся охрана.

В

партии многие знали отважного Афанасия Крюкова (подпольная кличка Меткий): в декабре 1905 года он руководил одной из баррикад на Красной Пресне, был дважды тяжело ранен, помещен без суда в тюремный лазарет и, чудом выкарабкавшись из цепких объятий Костлявой, отправлен в Сибирь на вечное поселение. Старый большевик не понял, не мог понять намек, заключенный в вопросе Хрущева.

— Взрывы сами собой не происходят. И в привидения, которые проходят сквозь кирпичные стены, я не верю. — Бурый мрачно усмехнулся. — Сейчас здесь будет следователь по особо важным делам.

— Мы готовы дать показания. — Крюков отошел к окну, выходившему во двор, и стал смотреть на выезжавшие с территории завода пожарные машины.

— Показаниями дело не ограничится. — Бурый подошел к директору, глаза их встретились. — На заводе никого, кроме вас, не было. Охрана? И ее проверим. Хотя вохровцы — мелочь пузатая. Выходит, вы трое и есть основные подозреваемые.

— Нас что — арестуют?! — воскликнул главный инженер, высокий старик с седой шевелюрой и ухоженной бородкой.

— Мы готовили план реконструкции завода, — плачущим голосом произнес главбух, сухонький, тщедушный человек со смазанной физиономией, на которой выделялось лишь пенсне с прямоугольными стеклами. — Его завтра представлять на коллегии наркомата. И за это нас арестуют?!

Стояли друг против друга герой Красной Пресни, участник боев за советскую власть в Москве в семнадцатом и отважный комэск Первой Конной, доблестный чекист, и каждый думал о своем. Крюков: «Чепуха какая! Меня подозревать, меня, посвятившего жизнь рабочему делу!» Бурый: «Высокий пост приводит к перерождению. И не такие, как этот Меткий, перебегали в стан врага».

— Перед законом все равны, — рассудительно заметил Хрущев, глядя на Крюкова. И добавил успокоительно: — Чекисты во всем разберутся. У них ошибок не бывает.

— Почему вы так уверены? — В голосе главбуха звучало неприкрытое сомнение.

— Меч революции и карает, и защищает. — Сказав эти слова тоном оракула, Хрущев направился к двери, в которую уже входили следователь и сопровождавшие его сотрудники.

Ну и денек выдался в то Восьмое марта! Прямо с пожара Никита, не заезжая домой, направился в райком. Постовой, ничуть не выказав удивления в связи со столь ранним появлением начальства, лихо откозырял. Секретарши на ее обычном месте — за столиком с машинкой — не было. Никита бросил недовольный взгляд на настенные часы. И хотя было только начало восьмого, раздражение его не исчезло: «Мне срочно нужна стенограмма вчерашнего пленума, а Алевтину где-то черти носят». Он позвонил по внутреннему в секретную часть, никто не отвечал. «Работнички! С такими только социализм строить!» В дверь кто-то тихо постучал. Он оторвал взгляд от телефона. Стук повторился — робкий, нерешительный.

— Ну, чего стучите? Входите, — крикнул Никита.

На пороге появилась девушка. Волосы растрепаны, глаза заплаканы, пальтишко на рыбьем меху распахнуто. «Кто такая? С утра пораньше расхристана вся».

— Вы ко мне?

— Я дочь Маришевич. — Девушка разрыдалась, ноги ее подкосились, и она упала на пол. Никита подбежал к ней, поднял, усадил на диван. Елена Маришевич была видным членом ЦК, подругой Крупской. «Час от часу не легче. Что стряслось?»

— Что стряслось? — спросил он, поднося ей стакан воды.

— Пришли ночью трое из НКВД. Стали делать обыск.

Она взяла стакан в обе руки, стала пить. Ее била дрожь, зубы стучали о стекло.

— Потом увезли отчима.

— Арестовали Гордеева?!

Девушка запахнула пальто, кивнула.

— За что?

— За связь с белополяками. Мама уже говорила с Ворошиловым и Егоровым. Просит и вас выступить в его защиту.

Никита знал Гордеева, воевал в его армии. Гордеев — партийный псевдоним. Настоящая его фамилия была Судзиловский. Лex гордился, что был хоть и в далеком, но все же родстве с незабвенным генералом Парижской Коммуны Ярославом Домбровским. Сам человек отчаянной храбрости, однажды лично повел полк, в котором служил Никита, в штыковую атаку. Беляки обратились в бегство, но тут, лязгая гусеницами, выполз английский танк. Полк залег. И вот на виду у сотен солдат с обеих сторон Лех один пошел на бронированное чудище и подорвал его связкой гранат. После того боя Лех собрал всех уцелевших бойцов-победителей, человек сорок, и устроил пир. Под трофейную свинину да говядину бражничали-выпивали заморские коньяки да шнапсы, а на верхосытку хрумкали французские печенья да шоколады с мармеладами. Во время того пира и познакомился рядовой красноармеец Никита с легендарным командиром Лехом Гордеевым. И позднее встречался с ним на партийных съездах и конференциях, слетах и активах. А в Москве уже и к себе в гости приглашал, и у него в доме побывал. Поразила тогда и его и Нину огромная собака, лохматая, серо-белая, с умными глазами-каштанами. Никита привык к тому, что собака — это нечто безродное, ничтожное. А тут подошел к нему неспешной хозяйской походкой этакий гренадер и, положив свою голову с добрый кавунчик ему на колени, смотрит в глаза, словно говоря: «В гости пришел, да? А что ты за человек? Стоишь ли ты того радушия, которое мы все тебе здесь оказываем?» Вот падчерицу не встречал, а с женой, гордостью одесского подполья, Еленой Маришевич знаком был тоже давно, еще по Украине.

Никита сел рядом с девушкой, взял ее руку в свою, сказал как можно мягче:

— Уверен, здесь какое-то недоразумение. Передай маме — я сделаю все, что могу, чтобы это недоразумение разрешить. Так и передай. Я позже вам обязательно позвоню.

Проводив девушку до двери, Никита вернулся к письменному столу. Достал записную книжку, отыскал в ней номер телефона Аарона Фельдмана. Вместе работали совсем еще недавно в одном райкоме в Донбассе. Теперь Аарон здорово скакнул наверх — заместитель народного комиссара НКВД Союза. Ну и что из того — пусть не пуд, но полпуда-то соли вместе съели. Не самые закадычные друзья, не такие, как с Сергеем и Иваном, но приятели — это точно.

— Фельдман, — послышался в трубке спокойный знакомый баритон. Затем нетерпеливо: — Слушаю, слушаю… — И наконец: — Да говорите же, черт возьми!

Затаив дыхание, Никита выслушал этот незатейливый монолог и осторожно положил трубку. Хрен его знает, что могло произойти на самом деле. Конечно, он ни на секунду не верил, что Гордеев — шпион. Но что он может сделать? Для вмешательства в это дело его силенок явно маловато. Елена — член ЦК, Лex — кандидат в члены. Наверняка их судьба решается где-то на самом верху. А он, Никита, своими действиями может скорее навредить, чем помочь…

Постепенно тяжелый осадок от встречи с падчерицей боевого командарма растаял, и вот уже секретарь райкома в своем обычном энергичном темпе вел прием посетителей, руководил пятиминутками и иными совещаниями, изредка задумчиво поглядывая на бедра и бюст Алевтины, которая, как верный и искусный лоцман, вела деловую яхту первого секретаря Краснопресненского райкома по бурному морю Московской организации. Около шести часов вечера, улучив момент, когда Никита был один, она просунула голову в приоткрытую дверь и спросила: