Подарок крестного
Шрифт:
– Псарям, псарям отдать! – надрывался вслед Иоанн. – Жизнь прожил, как пес, да пусть от псов и погибнет!
В ужасной тишине слышно было возню и крики во дворе, топот ног, голоса, и – все покрывший, жуткий, леденящий души крик. Он прерывался и возобновлялся вновь и вновь, пока не перешел в глухой стон, словно идущий из-под земли.
И все кончилось. Зашевелились, заговорили бояре, кто-то вскричал:
– Вот он, наш батюшка, надежа-государь, солнышко ясное! Вошел в возраст, избавил нас от иродов!
В тот же день все Шуйские отправлены были в ссылку. Молодой князь не знал уж, куда и деваться от похвалы и почестей. Но кто знает, не была ли преждевременна народная радость…
На четыре года продлилась власть бояр Глинских. Увы, снова молодому государю не дали самому править страной, сославшись на его малолетство. Воли давали уже больше, но не во благо шла эта воля. С ужасом смотрел Михаил, как товарищ его увеселений запросто посылает на смерть то одного, то другого боярина, и пытался смягчить его сердце.
– Эх ты, агнец! – с досадой отвечал Иоанн товарищу. – Неужто не понимаешь ты: стыдно мне, что так долго прожил под властью бояр, стыдно, что имея все права на самодержавие, не пользовался я ими! Теперь все иначе будет.
Михайла только вздыхал. Несмотря на малолетство, он действительно многое способен был понимать из того, о чем другие и не помышляют, и он видел – власть только перешла от Шуйских к Глинским, а так ничуть не переменилась. Оставалось только ждать, когда исполнится Иоанну семнадцать лет…
Особенно запомнилась Михаилу государева охота, когда на обратном пути остановили его пятьдесят новгородских пищальников. Не со злом они остановили – хотели принести князю жалобы, но он и слушать их не захотел и велел разогнать их. На беду воспротивились новгородцы – закипела битва, пошли в ход ружья и мечи, и с обеих сторон погибли человек десять…
Плакал Михайла, когда о том рассказывал ему Василий Петрович. Он по болезни не поехал с государем на охоту, хотя очень хотел, но теперь понял – Господь не допустил его.
Закрывая глаза, представлял себе окровавленный, дымящийся снег, крики и выстрелы, и тосковала, рвалась в нем душа.
– А по возвращении в стан велел князь ближнему дьяку своему, Василию Захарову, узнать, кто наущал новгородцев дерзости? Захаров-то и сказал, что, мол, Воронцовы, Федор да сын его Василий виновники мятежа. Положил голову на плаху друг любезный Федор Воронцов, и покатилась его головушка светлая… – воздыхал Василий Петрович, и тихо плакала в уголке мать.
– За что ж он его так? Ведь невиновен он был, так? – подал голос Михаил.
С удивлением воззрился Василий Петрович на своего воспитанника.
– А ты уж, я вижу, раньше времени в смысл вошел. Теперь уж и говорить с тобой следует не как с младенцем, а как с равным. Так вот и скажу тебе: если в чем и провинился Федор покойный, так только в том, что первенства промеж боярами желал и досадовал, когда князь без ведома его оказывал милости! Новые пестуны Иоанновы приучают государя к легкомыслию в делах правосудия, и доброго я в этом не вижу! Ты же, отрок разумный, о речах моих молчи и перед государем. Добро?
Михайла закивал согласно, и на том разговор их кончился.
Вихрем пролетели над Москвой четыре года, и губителен был тот вихрь для многих. Но Васильева терема не затронул он – Михайла твердо укоренился в прозвании княжеского любимца, и никакие наветы не могли пошатнуть доброе отношение к нему Иоанна. Да и кому нужно было клеветать на малолетнего отрока, который веселил государя, ездил с ним на охоту и разделял забавы? Замшелые, бородатые бояре понимали: нужен князю ровесник, не все ему со стариками сидеть. Оттого и вниманья не обращали на Михайлу, а тому не вечно же было быть отроком! Взрослел он, уж и четырнадцать весен ему стукнуло.
Запомнился Михайле надолго этот день.
– Вот и вырос ты, сынок, – сказала ему мать. – Да вроде как и младенцем не был – с пеленок смышлен оказался. Да и собой вышел – ишь, какой вымахал! Пожалуй, уж и подарок крестного тебе по руке будет.
– Расскажи, мама, – попросил Михайла. Сотни раз уж рассказывала ему мать, как в непогожую зимнюю ночь, когда появился он на свет, постучался в двери бедной избушки неизвестный прохожий и попросил ночлега. Но все не надоедал мальчику этот рассказ, похожий на сказку.
– Мы были бедные? – допытывался Михайла.
– Беднее некуда, сынок, – привычно вздыхала мать. – Батюшка твой из сил выбивался, работал, да не был к нам милостив Господь. Так и не увидал отец твой вольного житья – уж после смерти его сыскал нас крестный и перевез сюда. Не забыл, значит, как мы его приютили. Много он тебе подарков с тех пор дарил, как родного вскормил-воспитал, а этот подарок дороже всего. Бери его!
И Михайла взял из материнских рук старинный перстень тяжелого серебра. Темный камень, округлый, как яйцо, был глубоко утоплен в грубоватую оправу – и сразу приглянулся он юноше.
– Ты не гляди, что неказист, – заторопилась мать, неправильно поняв пристальный взгляд сына на подарок. – Такой-то и пристал мужчине.
– Я знаю, – тихо молвил Михайла, не отрывая глаз от подарка.
И на минутку показалось ему, что в черной глубине камня сверкнул огонек. Ближе, ближе… И вот уж видит мальчик снежную пустыню, вьюгу жестокую, и бредет, спотыкаясь, по нехоженым сугробам убогий путник. Холодно ему, страшно и душно – но там, впереди, горит-вспыхивает слабый огонек в бедняцкой избенке, и знает путник – там его спасенье…