Подарок старой повитухи
Шрифт:
– Драповик-то пальто, али жакетку? (драповик – драповая верхняя одежда, диалект)
– Ничего я не знаю, Липа. Отец сказал – драповик. А какой – про то ничего не сказал. По мне, так жакеткой даже лучше. Новую юбку виднее будет. Ну, если и пальто – тоже не плохо. Лип, пойдешь с нами на ярмарку?
– Если мама отпустит, пойду с превеликим удовольствием.
До зимы одежду справили: и пальто драповое, и две юбки – шотландку и черную габардиновую с шелковой тесьмой по низу, и две нарядные блузки – ситцевую, в незабудках и шелковую, цвета топленого молока. Да ещё пару белья из чистого льна. Шаль купили павловскую, красоты невозможной. В ней Санька была похожа
Липа всё на себя примеряла, ахая и охая. Без умолку хвалила наряды и приговаривала:
– Я тоже такое хочу. А это сколько встало?… Ой, я тоже такое хочу.
Потом вдруг сделала загадочное лицо и почти шёпотом заявила:
– Санька, не иначе тебя замуж выдавать собрались. Куда такую прорву одёжи?
Саньке от этого вопроса сделалось дурно. Она даже и не думала о таком повороте. Какое замужество, когда она кроме Липиного брата Артемия, и парней-то никаких не знала. Уличные не в счёт, поскольку представлять их в роли мужа – и смешно, и грешно… Ещё были однокашники Алёши, но это серьезные молодые люди, считавшие ниже своего студенческого достоинства «вожгаться с мелюзгой». Да и вообще Саньке до сих пор мысль о замужестве в голову не приходила. Жизнь её была так наполнена событиями, повседневными заботами и заселена знакомыми и незнакомыми людьми, животными домашними и лесными, что, казалось, лишнего места ещё для кого-то или чего-то уже не оставалось.
«А вдруг правда? Неужели отец, действительно, приметил кого-то и собирается спровадить меня к нему?!». Санька потеряла покой. День и ночь она думала об этом. Стала тревожной. По ночам без конца вставала, ходила то на двор, то воды попить. Мама уже заволновалась, остановила её, когда Санька чуть не в седьмой раз шла к кадке с водой:
– Здорова ли?
– Чё мне будет-то? – с напускным равнодушием ответила она.
– Тогда чего не спишь?
– Не знаю. Не спится и всё.
Рассказывать маме о своих страхах Саньке было стыдно. И сколько бы пришлось ей так мучиться, неизвестно, но в субботу за ужином отец, глядя в сторону, объявил:
– Завтра к обеду гостей ждите. Санька, чтоб в обновках была, сваты придут.
Санька обомлела: Так и есть!..
Посмотрела на мать: знала? Та опустила голову, прикрыв рот концом головной косынки. «Знала! И молчала. Что ж они творят?..». Санька вскочила и стремительно вышла из горницы. В дальней комнате бросилась на кровать, зарылась в белоснежные, накрахмаленные подушки и зарыдала.
Наревевшись, сама не заметила, как уснула. Проснулась от того, что кто-то гладил её по голове. Она всё так же лежала лицом в подушки. Чтобы дышать, повернулась щекой. Так и спала. Теперь пришлось повернуть голову в другую сторону, чтобы увидеть, кто пришел её утешать.
Отец гладил её по голове своей шершавой рабочей рукой, больно цепляя волосы. Санька поднялась, поправила юбку, села, сложив руки на коленях.
– Чего реветь-то? Дело обнакновенное. Чё, мы, што ль придумали? Нет. Жисть так устроена. Тебе шешнадцать будет зимой. Самый возраст.
– Кто он?
– Жених-то? Парень, стал быть.
– Ясно, что не девка… Кто таков? Чем занимается?..
– Ты не больно-то отца понукай. Ясно ей, едрить… Саманов Андрей… У них с отцом санная мастерская. И отец, и он – санных дел мастера. Хорошие мастера. Уважаемые…
– Так ему уж за двадцать пять будет! Или того больше!
– Двадцать семь. И что с того?..
– Не пойду за этого перестарка! Хоть чё делайте, не пойду!
Санька, встрепанная после рёву и сна, опять сорвалась с места. Пометалась по избе, не зная, куда кинуться. Потом схватила старую мамину пуховую шаль и убежала в баню.
Солнце село, стерев все дневные краски. Только и остались темное небо да белый снег. В бане Санька ощупью нашла огарок и огниво. Затеплив свечу, пошла в предбанник, в углу нашла бутылочку с керосином, вернулась, уложила в печь дрова, плеснула на них керосина и запалила от свечи.
«Видать, не отвертеться мне», – думала Санька, глядя, как пламя с треском ощупывает дрова, черными завитками скручивая все мелкие щепочки и веточки, пропитывая желтые поленья красно-оранжевым сиянием. Зрелище успокаивало и располагало к неспешному размышлению. «А коли так, чего ерепениться? Может, он и ничего. Раз мастер, стало быть, не дурак. С виду тоже ничего. Я его как-то на Пасху в Церкви видала. Высокий, черноволосый, востроглазый. И одет по-городскому. Мать у него, говорили, давно умерла, ему лет семь было. Отец с той поры так и не женился. Живут вдвоем… Небось, вдвоем и сватать придут… Эт чё, я там одна хозяйничать буду?.. А может, то и неплохо. Никто поучать не будет. А я сама много чего умею».
Санька вдруг размечталась о своей самостоятельной семейной жизни. Как она в доме уберёт, понавешает весёленьких ситцевых занавесок, наделает запасов, да хлебов напечёт – тут уж она отменная мастерица. «Они по саням, а я – по пирогам», – усмехнулась она. Ей полегчало. Не всё так страшно и плохо. Может, ничего? Может, обойдется… Может, ещё лучше лучшего будет.
Воскресный обед готовить начали ещё засветло. Пришла мамина Крёстная. Она хоть и стара была, но шустра по хозяйству, как мышиный хвост. Не успеешь оглянуться, а она уж везде побывала, всё проверила, всего попробовала, всем советы дала. Её белый платок с синими розочками мелькал то в избе, то во дворе, и везде слышался надтреснутый голос, скороговоркой дававший советы налево и направо.
Мама была другой – молчаливой, размеренной, и всё больше сама делала, чем других заставляла да поучала. Такой уж характер. С Крёстной совсем не схож, хотя Крёстная приходилась ей родной теткой. В своем темно-зелёном, почти чёрном платке, повязанном в «нахмурочку», мама больше походила на тень Крёстной, незаметно и тихо скользившую по дому.
Авдотья Савельевна Никифорова, в обиходе Крёстная, была родной сестрой Санькиной бабушки – Серафимы Савельевны. Правда, бабушки уже давно не было. Лет пятнадцать тому назад схоронили. Лошади корм задавала, влезла на сеновал, оттуда из мешка овёс сыпала в жёлоб. Как-то неловко там повернулась, оступилась, по тому же жёлобу прямо лошади под копыта и угодила. Та испугалась, вскинулась и со всей своей лошадиной силы встала бабушке на грудь. А Серафима Савельевна как раз поперёк того злосчастного жёлоба лежала. Ну, и сломала лошадь Карька бабушке и позвоночник, и кости в груди, одна из которых угодила в сердце.
Дед Василий Афанасьевич тогда Карьку чуть не убил. Хоть и понимал, что лошадь не виновата. Но отдал её чуть не задаром в соседний уезд, лишь бы не видеть никогда больше. А через два года и сам помер в одночасье. Видать, крепко в нем печаль засела по жене его, Серафиме.
С тех пор за старшую в их родне была Крёстная. И по родству, и по-божески. Без неё ни одного большого дела не затевали. Потому она и пришла чуть не в четыре часа поутру. И всё в доме закрутилось. Квашню ставили, печи топили, мясо рубили, рыбу чистили, самовары раздували. Как с обедом часам к восьми отхлопотались, принялись за уборку. На днях уж и так всё перетрясли, перестирали, перемыли. Теперь последние приготовления остались. К десяти уж и стол в горнице был накрыт, и по всей избе соринки не найдешь.