Подборка из юмористического журнал 'Magazin' 1996-97 годов
Шрифт:
Виктор Шендерович
Вечное движение
(этюд)
– "Оф... фен... бахер!" - прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино.
– Нежнее, - попросил клиент.
– А мы - нежно... От винта!
– Движением плеча Карабукин оттер хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал: - Взяли! Лысый Толик на той стороне "Оффенбахера" подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое.
– Тяжело?
– сочувственно поинтересовался клиент.
– Советские легче, - уклончиво ответил Толик.
– Раза в полтора, - уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на "Оффенбахер". Они стояли на черт знает каком этаже, а грузовой лифт - на третьем. Уже месяц.
– Взяли, - сказал Карабукин. Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на "Оффенбахер" и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик тем временем выпростался из лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел так, обтер рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо поднес ему раскрытую пачку. Толик взял одну сигарету, потом, подумав, еще две. Карабукин курить не стал.
– Сам играешь?
– кивнув на инструмент, спросил он.
– Сам, - ответил клиент.
– И дочку учу. Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.
– На скрипке надо учить, - посоветовал Карабукин.
– На баяне максимум.
– Извините меня, - сказал клиент. За полчаса грузчики спустили "Оффенбахер" еще на несколько пролетов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа "на меня", "стой", "ты держишь?" и "назад, блядь, ногу прищемил". Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами. Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет, либо сейчас будет обед. Грузчики пили молоко, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал у "Оффенбахера".
– Чего стоять просто так, - сказал Толик.
– Давай лучше изобрази чего-нибудь. Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. "Оффенбахер" ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами. Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.
– Во!
– сказал восхищенный Толик.
– Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.
– Ну-ка, стой, - приказал Карабукин.
– А?
– Клиент открыл глаза.
– Это - что такое?
– Дебюсси, - доложил клиент.
– Ты это брось, - неприязненно сказал Карабукин.
– То есть?
– не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами.
– Ты вот что... Ты "Лунную сонату" - можешь?
– Хорошо, - вздохнул пианист.
– Вам - первую часть?
– Да уж не вторую, - язвительно ответил Карабукин. На звуки "Лунной" откуда-то вышла старуха, похожая на иссохшее привидение. Она
– Вот!
– нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла.
– Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?
– Сам ты слон, - ничуть не обидившись, сказал Толик - и, стуча несчастным "Оффенбахером" по стенкам и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
– Бетховен...
– сипел Толик, размазанный лицом по инструменту.
– Бетховен бы умер тут. На меня! Глухой, мля. Он бы ослеп! Левее! На очередной площадке, отвалившись от "Оффенбахера", они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и для пианистов в особенности в этих глазах видно не было. Клиент же, напротив, любил народ - любил по глубокому нравстенному убеждению, регулярно, впрочем, переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц... Гармония труда и искусства, плоти и духа грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь. "Они правы в своей ненависти, - думал пианист, боясь попасть своими глазами в глаза грузчиков.
– За что они должны любить меня? Почему должны так страдать во имя того, чтобы я мог наслаждаться музыкой? Что я дам им взамен? Деньги? Это так ничтожно..." - Можно, я вам сыграю?
– не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист. Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном разлетелось на части - но ничто уже не могло помешать движению гармонических масс. С последним аккордом клиент погрузился в "Оффенбахер" по плечи - и затих. Инструмент тактично скрипнул педалью.
– Наркоман, что ли?
– с уважением спросил Толик.
– Чего глаза-то закатил?
– Погоди, - осек его озадаченный услышанным Карабукин.
– Это - что было?
– Шуберт, - ответил клиент, едва сдерживая слезы.
– Тоже глухой?
– поинтересовался Толик.
– Нет, что вы!
– испугался клиент.
– Здоровско!
– Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал.
– А я смотрите что могу. Он шагнул к "Оффенбахеру", одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону взволнованного клиента, обтер руки о штаны и, отсчитав нужную клавишу, старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на округлом лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился. В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у "Оффенбахера", растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.
– Толян, - сказал пораженный Карабукин, - что ж ты молчал?
– В армии научили, - скромно признался Толян.
– Школа жизни, - констатировал Карабукин и повернулся к клиенту.
– Теперь ты. ...День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа. За время их мучительного путешествия по подъезду с "Оффенбахером" в полутемном столбе лестничного пролета прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, множество пьес и один хорошо темперированный клавир. В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на "бис" собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случалось с ним в трехлетнем возрасте во время диатеза. Они волокли "Оффенбахер", страдая от жизненной драмы Модеста мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый. Крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете, сочившемся сквозь запыленное окно. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество; казалось - череп меняет форму прямо на глазах. Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.
– Это - кто?
– жадно спрашивал он.
– Рахманинов, - отвечал клиент.
– Сергей Васильевич?
– уточнял Карабкин. Они стаскивали "Оффенбахер" еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга.
– А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, - сказал Карабукин как-то под утро, - исполнить еще раз вот это...
– Суровое обычно, лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию.
– Вон там играли...
– И показал узловатым пальцем куда-то вверх.
– "Грезы любви"?
– догадался клиент.
– Они, - сказал Карабукин, блаженно улыбнулся - и заснул под музыку. Через минуту в полутемном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика.
– Ференц Лист!
– сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой.
– Господи, твоя воля...
– прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и кучу бутербродов. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера. Грузчики не спали. Они разговаривали.
– Все-таки, Анатолий, - говорил Карабукин, - я не могу разделить ваших восторгов по поводу Губбайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега!
– как же без мелодизма!
– Алексей Иванович, - отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, - мелодизм устарел! Еще Скрябин... Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.
– Простите, что вмешиваюсь, - предложил клиент.
– Но давайте все-таки попьем чайку - и двинемся. Грузчики переглянулись.
– Я ведь не подъемный кран, - мягко объяснился Толик, - и Алексей Иванович тоже. Унизительно, согласитесь, тяжести на себе таскать, когда повсюду... там, там!
– он махнул рукой куда-то в заоблачную даль, - разлита гармония... Да, наконец, и не интересно это. Вот - Малер... Хиндемит...
– Толик загадочно улыбнулся и закатил глаза.
– Я вам заплачу...
– позорно забормотал клиент, шаря по карманам.
– Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, - укоризненно протянул Карабукин.
– даже странно слышать от вас такое...
– Что деньги?..
– заметил лысый Толик, - Бессмертия не купишь. Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли. Голоса их растворились в утреннем тумане. Они говорили о симфонизме. Клиент сел на ступеньку и минут пять нетрывно смотрел на "Оффенбахер". Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал "Оффенбахер" приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и отправился к магазину. Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски "Оффенбахера" не хватало, чтобы нахерачиться наконец вдрибадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз. Через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать, кто чем мог.
– Слышь, хозяин, - придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, сбацай чего- нибудь.
– Ага!
– поддержал другой.
– Пока лежим.
– Ты это...
– сказал третий и почесал голову сквозь кепку.
– "Лунную сонату" знаешь? Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал.
– А вот ... вам!
– торжественно произнес хозяин "Оффенбахера".
– Тащите так!
– -----------------------------------------------
Евгений Шестаков
Первое нашествие
Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза.
– Свинья!
– громко сказал Наполеон.
– Сам дурак!
– не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры.
– Да ты сам посуди...
– опять стала оправдываться лошадь. Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя...
– Сука!
– взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову.
– Падаль степная! Я на хрена тебе компас повесил?! Я на хрена тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!!
– Спать меньше надо, - равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь так же не сомневались. Однако, действительно, спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину.
– Привал!
– процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову.
– Пливал!
– пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов. Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы...
– ... Докладывай!
– буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером. Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал: - Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого - первая группа, резус положительный...
– Сколько их, говоришь?
– устало опустив веко, переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться.
– Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши.
– Плохо дело, - промолвил фельдмаршал.
– Трое на одного это плохо. Я бы даже сказал - херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно... После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отстуствиии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе девизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься - Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку.
– Один в поле, да к тому же глаз вон...
– Кутузов поднял голову и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него с немым укором глядел старый похмельный дедушко, ряженый фельдмаршалом, со здоровенным комаром на оттопыренном ухе. Вздохнув, он убил комара и вновь принялся писать отчет в Петербург о проделанной тяжелой работе, с дьявольски хитром плане по окружению неприятеля, о полном разгроме упомянутого неприятеля и о позорной его капитуляции на фоне отсутствия собственных потерь. Кутузов вышел во двор, опустил письмо в ящик и попытался вытащить саблю. И опять ржавая сабля не поддалась не силе, ни уоговорам.
– Вот ведь говоно!
– сказал Кутузов не столько во гневе, сколько для истории, и пошел искать дубину. Дубина сразу же бросилась ему в глаза, потому что стояла посреди двора и моргала.
– Седлай коня!
– бросил на ходу фельдмаршал. Дубина, визжа на поворотах лаптями, понеслась исполнять. Через полчаса фельдмаршал был готов к боевым действиям любого рода, будь то преодоление водных преград по дну или рукопашная схватка один на один с танковым взводом. Только листовой меди было на нем два пуда, да бочонок пороху на спине, да три маленьких ружьишка, да одно большое на колесиках, да мешок картечи, да пуленепробиваемая чугунная треуголка, да связка шпицрутенов, да два боевых знамени и одно трудовое, да походный комод, да семь бытылочек с семью морсиками, да... Короче, ноги у коняшки подломились, и все перечисленное, включая фельдмаршала, рухнуло в пыль пред ясны очи молодого дубины, который по рпедписанию должен был шагать впереди с личным штандартом командующего.
– Один-ноль в пользу врага, - послышался из пыли старческий голос.
– Наступление, ядри его, захлебнулось. Победа, ядри ее, отодвинулась... ...Толстая лошадь покорителя Европы подошла к воде и окунула в нее свою потную харю. Последующий за этим дикий крик толстой лошади покорителя Европы был столь впечатляющ, что сам покоритель едва не запятнал мундир, а его ручная обезьянка напрудила больше собственного веса. Удалец рак, держа марку, поболтался в воздухе с вопящей лошадиной мордой, затем отцепился и улетел в реку. Там его ждали всеобщий рачий восторг и безмолвное восхищение гарема. Лошадь же, шатаясь по ветру, постояла немного и со стуком упала на землю. Паралич пробил ее от хвоста до носа. "Вот как бывает!" - успела подумать лошадь, и другой паралич пробил ее от брюха до лобной кости. Через полчаса неудачных попыток завести свой транспорт Наполеон спрятал в рюкзак клизму, нашатырь и скипидар, сел на камень и предался отчаянию. Кампания, merde, была проиграна. Победа, merde, впервые обходила его стороной.
– Merde!
–
– Проклятая страна! Засранные раки! Чертов Кутузов! В соседних кустах обиженно крякнули. "Говно французское!" пробормотал Кутузов, но из кустов не вылез. Он был пожилой человек и действовал с максимальной осторожностью.
– Кто говно французское?
– вопросил Наполеон, прекрасный слух которого был отцом многих его побед. Кусты промолчали.
– А чье говно говорит?
– поинтересовался Наполеон, вытягивая из ножен острую жиллетовскую шпагу. Кусты вздохнули. Затем из них поднялась утыканная ветками седая голова, снова вздохнула и почесалась сморщенной стариковской рукой.
– Шел бы ты отсель, куртизан европский!
– посоветовал Кутузов.
– Страна у нас дикая. Не ровен час, похлебку из тебя сварим. Наполеон с удивлением оглядел дедушку-лесовичка и бросил шпагу обратно в ножны. С детьми и престарелыми он не воевал.
– Кто такой? Сусанин? Распутин?
– высокомерно спросил Наполеон. Вздохнув в третий раз, Михайла Ларионыч засучил рукав и издали показал татуировку. Наполеон прочитал и опять удивился.
– Так вот ты каков!
– задумчиво сказал Наполеон. Шпага его снова потянулась к руке.
– Дикая страна, ой дикая!
– сокрушенно покачал головой Кутузов.
– Может, и варить не станем. Может, и сыроедом сожрем, вместе с булавкой твоей.
– Да-ну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!..
– протянул Наполеон. Непривычный к российский пище, животик его подвел, но шпага его сверкнула в воздухе и, отсалютовав противнику, изготовилась к бою.
– Да ты погоди!
– без труда сморщил свое старческое лицо Кутузов.
– Давай хоть поговорим немного. Я говорю, чучелу из тебя сделаем и в политехническом музее поставим. А ты что скажешь?
– Старый пердун!
– гордо сказал Наполеон. Он был забывчив и горд. Он понял, что противник вызывает его на словесуню дуэль, и не собирался лезть за словом в карман.
– Старый одноглазый пердун! Предун старый одноглазый!
– Пердун, - согласился Кутузов.
– Одноглазый, это верно. Да и тот минус три. Это правда. Один-один. А вот ты, батюшка, ногами-то столь короток, что мужскому естеству твоему находиться как бы вовсе и негде.
– Пердун!
– пренебрежительно сказал Наполеон. В диспуте он привык обходиться одним аргументом. Остальные ему заменяли неприличные жесты и огромное презрение к оппоненту.
– Сын пердуна! Муж пердуньи! Отец двух маленьких пердунов!
– Трех, - поправил его Кутузов.
– Трех, батюшка. Сколько у тебя извилин в мозгу, столько у меня и детей. А у тебя детей нету и быть не может, потому что ты, батюшка - мерин двухвостый. Два-один. И России тебе не видать, потому что глазки зело жиром заплыли. Три-один. И на Святой Елене тебе скучно будет, потому что это остров, и кино туда не возят. Три с половиной-один. А кто в Москву со спичками придет - тому весь коробок в зад вобьют. Ха-ха! Пять-один. А кто...
– Умри, старик!
– прервал его император. Длинная шпага его сверкнула в лучах воинской славы, а левая, менее короткая, нога напряглась для прыжка. Которого, впрочем, не последовало.
– Огонь!
– коротко скомандовал Кутузов, и тяжелая сосновая дубина опустилась на голову французского императора. Переступив лаптями, молодая русоволосая дубина замахнулась еще раз.
– Отставить!
– сказал Кутузов. Дубина повиновалась и опять замерла в абсолютно древесной позе, ничем не отличаясь от стоящих кругом деревьев. На груди молодого дубины висел скворечник, старые изношенные лапти дали побеги, из прорехи в штанах выглядывали мышки-полевки.
– Маскировка!
– молвил, обращаясь к потомкам, Кутузов. Сиречь военная мимикрия. Сиречь основа всех ратных искусств. Плюс дубина народной войны. Плюс бескрайние просторы. итого - победа! Сиречь, виктория. За толстой тушей поверженной лошади французского императора кто-то глупый слишком громко захлопнул пасть и икнул.
– Появись!
– велел Кутузов. Обезьянка вышла с поднятыми руками. Сумма гримас на ее личчике выражала полное подчинение победителю, огромное желание извиниться и горячую просьбу немедленно обгадить лежащего на земле бывшего хозяина, который вверг ее, честную обезьянку, в столь неудачную войну с таким мощным полководцем. Кутузов с сомнением оглядел ее и покачал головой.
– Иди в жопу!
– милостиво сказал он. Мелко кланяясь, обезьянка удалилась в сторону Баренцева моря. Сразу же забыв о ней, Кутузов повернулся к Наполеону. Но тут из-за бугра послышался цокот копыт, визг тормозов и хлопанье дверей.
– Ба-ба-ба!
– пьяненький государь Алексан Палыч вырулил через кусты к полю недавней битвы с рюмкой водки в одной руке и связкой орденов в другой. Улыбнувшись и отдав честь, Кутузов наклонил шею для орденов и открыл рот для водки.
– На!
– сказал государь Алексан Палыч, вливая водку и вешая ордена.
– На, миленькой! Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена.
– На, миленькой! Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена. Приподнявшись, он вдруг снова увидел Кутузова, показал на него пальцем и заплакал, тряся ушибленной головой.
– Я т-тебе!
– погрозил Кутузову его собственный государь. Кутузов изумился. Кутузов изумился.
– Дык... Спозвольте...
– он изумился еще больше, и единственный глаз его, сойдя с орбиты, вылупился на самого себя.
– Я ж... Мы ж...
– А то!!
– гневно закричал пьяный русский император, помогая подняться полуубиенному французскому.
– Какой сейчас год, дурень?!
– Ды как какой... Он же...
– Бланманже!
– заорал государь, высочайше топая ножкой.
– Фаберже! В неглиже! Одинадцатый год, одинадцатый! Думать надо, прежде чем бить! Думать! Он был прав, этот простой, но неглупый русский царь. Попытки опередить историю ничего, кроме смеха, вызвать не могут. Кутузов явно поторопился. Но поторопился и Наполеон.
– Что, трудно было еще годик обождать? укоризненно спросил его Александр. Наполеон всхлипнул и прикрыл ордена рукой.
– Не бойся, не отберу... Ну, не плачь, не плачь, хватит! На бубущий год приезжай, тогда повоюем. А пока не время. Год не тот. Предпосылок нету. Историку засмеют. Тушь вытри. Учебники, вижу, плохо читал. Мою помаду возьми, дарю. И думать надо почаще. Слабительное принимай. И лыжи сними.
Не видишь - лето кругом? Костюм у тебя хороший, за выкройку трех баранов даю. А мы-то, дураки, ширинку застегнутой носим. Как погода в Париже, не каплет? Людовики не беспокоят? Сзади тоже в соплях, на, моим вытрись. Эй, Господи! Браток! Солнышка бы нам! Гулять желаем! Эй, ты, рыжий, сюда неси! Сверкая засаленной кепкой, из-за бугра вылетел с подносом Ленин. На подносе искрилось гранями целое озеро водки, могучие подтяжки вождя крепко прижимали к телу целую охапку зеленого ворованного лука, узенькие монгольские глазки лучились сабантуем. Следом за ним, хлопая себя по запыленным бедрам, улыбчивой толпой шли Геринг, Перикл, Бухарин, Софья, полдюжины Пиев, Соломон, три Карла, Гагарин, Микки Маус и Глазунов. Два последних несли на римских носилках Рузвельта. Рузвельт держал в руках портрет Крамарова и улбыбался шире других...
– ...Лэхаим!
– сказал Александр Первый и первым поднял свою рюмку.
– Пгозит!
– захихикал Ленин и чокнулся с ним налитой до краев кепкой.
– За вас, шановни добродии!
– покачнулся на носилках Рузвельт. Все выпили и, включая Софью, крякнули. И посмотрели на двух полководцев. Те все еще дулись, не глядя друг на дружку.
– И это пройдет!
– сказал Соломон, засмеявшись. И он, черт его дери, опять угадал...
– -----------------------------------------------
Евгений Шестаков
Коала и охотники
– -------------------------
Ирине посвящается
Коала на заре на ветке громко песенку пел, а охотники гадовы в коалу из ружья стреляли. Коала в листве прятался и молчал сильно, а охотники его по большим ушам узнавали. Коала пять минут петь хотел и спать идти, а охотники о нем еще с весны вслух мечтали. Коала ладошками личико-то закрыл и сидя боялся, а охотники со спины подошли и зенки прищурили. Коала помереть не хотел, с ветки шмякнулся и бежать, а охотники смотрят - ушей в листьях нет, и тоже бежать. Коала-то против ветра да без сапог да неизвестно куда - плохой бегун, а охотники в сапогах да злые да с лицензиями - любо-дорого бегуны. Коала за пять минут восемь метров пробег, а охотники за десять секунд стометровку оттопали и под белы ушеньки коалу взяли. Коала какал сильно, а еще больше мочился, а еще срашнее кричал, а охотники его в сумку пихали и на пуговицу застегнули. Коала в сумке, пока шли, намаялся и заснул крепко, а охотники тропой ошиблись и заблудились начисто впрах. Коала в сумке в тепле впервые по-человечьи поспал, а охотники хреновы под дождем под ужасным до самых пиписек вымокли. Коала. выспавшись, какую бы песню заорать обдумывал и чесал себе где хотел, а охотники носами сопливыми то в один, то в другой тупик упирались. Коала-молодец из сумки им плохие слова говорил и как твердый кремень был, качку терпел, а охотники мрачные за низкие лбы хватались и непристойно маму ругали. Коала-мужик в сумке руку в локте сгибал и из сумки харкнул два раза, а охотники дубовые все побрасали и наугад через реку пошли, один тупее другого. Коала три часа потом сумку расстегивал и пять лет потом во всех деталях друзьям рассказывал, а из охотников на тот берег только один в своем уме выбрался. Так что, дети мои, маленького доброго зверька не трогай, если он огромный и злой...
– -----------------------------------------------
Евгений Шестаков
Похороны N 2
У лошадей лица скорбные, когда покойника везут. Покойник тоже не сказать чтоб сильно улыбчивый лежит. Родственники сзади идут тоже никто не радуется. Венки, платки черные, у мужиков носы красные от горя. Вдова племяннику говорит: - Поди, Ваня, глянь, крышку-то не украли? Тот прибегает, руки трясутся: - Украли, тетушка! И кутью украли! Неприятно это, конечно. Дальше идут, скорбят. Мужичок рыжий в самой середке процессии говорит: - Ай да ладушки-лады! Растуды его туды!
– подвыпил, конечно. Немножко забылся, а так скромный, наладчиком работает. Соседи по процессии задергались, зашуршали: - Не к месту, не к месту! Хорошо, конечно, но не к месту пока! Вдова племяннику говорит: - Поди погляди, туда ли идем-то. Чтой-то идем долго, пальцы на ногах устали. Тот сбегал, разнюхал.
– Туда, тетушка! Только крюка дали, теперь через танцплощадку придется. Вдова говорит: - Ой, горюшко... И вся очередь сзади: - Ага! Горе, да. Невесело как-то. Печальнее бывало, но невесело, это да. Со святыми упокой, это точно. А сам виноват! Улицу надо было правильно переходить! Красный надо было от зеленого отличать! Не отличил - горе. Отличил - сейчас бы вместе закусывали. Вдова говорит: - Смотрите, не уроните. А то неудобно получится. Ему неудобно. Мне-то плевать, я женщина пожилая. Очередь сзади не только кушает. Иные по второй бутылке достали. Семеро смелых в самом хвосте говорят: - Издалека-а-а долга-а-а течет река Во- олга-а-а! И за борт ее броса-а-ет!.. Лошади, конечно, споткнулись. Да и дорога плохая. Гроб о бортик стукнулся, рука покойницкая вывалилась, а за ней и сам лежебока выпал. Вдова кричит: - Ой, ратуйте, люди, опять уронили, помогите ему подняться, срам-то какой, такой молодой третий раз падает! Очередь его поднимает: - Ну-ка, взяли! Вставай, Петя! Ложись, Петя... Хотя нет, сиди! Вот, да, и ботинки ему в руки дайте, и глаза пускай открытые будут, флаг ему в руку, где флаг, куда флаг делся, где шарики, где плакаты?! Ой, а как головку хорошо держит! Улыбку ему сделайте, пусть речь скажет! Говори, Петя! Вдова плачет: - Покойничек он у меня! Все слова позабыл! Не молчи, Петя, язык хоть высунь, пощекочите его, чего он таким букой смотрит! Племянник кричит: - Тетя, тетя, тучи собираются, сейчас дождик пойдет, если сильный пойдет, я первый промокну, потому что я в рубашечке, тетя, тетя, купите мне плащик!
– Мужичок рыжий в середке говорит: - Ай да ладушки-лады! Хрена тебе, а не плащик! Тетя, купите ему хрена, а не плащик, а то я ему сам куплю, на-ка тебе хрена, малец! Чего нюни распусти? Не видишь - хороним!
– Вся процессия сзади: - Ах, да! Хороним же... Издалека-а-а долга- а-а!.. Вдова говорит: - А барабан где? Что, некому в барабан ударить? Почему опять барабан молчит? Обидно мне: вдова - и без барабана! Племянник говорит: - Тетя, тетя, тучи уже собрались, вон капельки летят! Ой, крупные какие! Ой, дождик! Ой, описался! Ну да ничего, я же маленький! Покойник говорит: - Ну накройте хоть чем-нибудь! Капельки уже близко, а до кладбища далеко, кстати, где мое ружье, я хочу себе салют! Мужичонка рыжий говорит: - Ха-ха-ха! Давно я так не смеялся. Хи-хи- хи! А вот так я в детстве смеялся. Вдова кричит: - Ой, не могу! Поворачивайте назад! Скажите лошадям, чтоб идти закончили! Эй. Лошади, вы что, оглохли, я, вдова, вам говорю! Да скажите им кто-нибудь! Назад! Все назад! Петя, что ты как дурак с этими в руке ботинками? Вылезай, не видишь - похороны не получились! Покойник улыбается, вылез, лошадей повернул, сам улыбается, лошади его стесняются, а он их ласково так оглоблями, а ботинки из рук не выпускает, ботинки-то у него новые, вот он и улыбается. Племянник кричит: - Я хоть и маленький, а все понимаю, а вот этого понять не могу, дядя Петя, ты что, опять с нами? Мужичонка рыжий, наладчик, из самой середки говорит: - С нами. С нами, да погодите плясать, мы еще не вернулись, гражданин майор, не беспокойтесь, он с нами, он опять с нами! Все назад! Смерти нет. ребята!..
– -----------------------------------------------
Михаил Шевелев
Приметы
Крепкие мужики
Ельцин Борис Николаевич регулярно играет в теннис. Черномырдин Виктор Степанович не курит. Сосковец Олег Николаевич - косая сажень в плечах. У Шахрая Сергея Михайловича здоровый цвет лица. Жириновский Владимир Вольфович молод. Грачев Павел Сергеевич правильно питается. Нам их не пережить.
Неумышленное
Мерзавцы, негодяи, воры, и клятвопреступники. Подонки, сволочи, бандиты и казнокрады. Гады, паразиты, хулиганы и вредители. Гниды, падлы, убийцы и поджигатели. Если кто обиделся - я извиняюсь.
Фото не обязательно
Не теряю надежды и в наше трудное время, когда случайности редки, но все же возможны для тех, кто способен на глубокие чувства и не боится преград, встретить блондинку, 90-180-360, русскую, Овен, с вредными привычками, жилищными и материальными проблемами, тремя детьми от разных браков, частично восстановившимся слухом, злобным характером, коварную, алчную, 1950, по ее словам, года рождения, не судимую, а зря, Остапенко Любовь Архиповну.
Желаемое и действительное
Поставить "мерседес" в гараж - и домой. Поужинать без холестирина. Сыграть с домочадцами партию в бридж. Почитать биржевые сводки и узнать, что показатель Доу-Джонса стабилен. С удовольствием посмотреть игру национальной сборной по футболу. Обсудить варианты рождественских каникул - Флорида или Европа. Не пить. Сладко заснуть и проснуться в хорошем настроении. А просыпаешься все там же в холодном поту.
– -----------------------------------------------
Содержание
Copyright й 1995 Совам Телепорт
Виталий Шленский
– -----------------
Открытие
Живу, любуясь белым светом, К нему больших притензий нет. Но что мне делать с интеллектом? Кому мой нужен интеллект?
Он на хер никому не нужен! И этим фактом поражен, Я то в депрессию погружен, То в детективы погружен.
Если
Если мне комбайн подарят, Стану знатным комбайнером. Соберу с полей бескрайних Стопудовый урожай! Если мне рояль подарят, Стану знатным пианистом. Я в Большом Дворце кремлевском Всех игрою удивлю! Если мне корабль подарят, Стану знатным капитаном. Бороздить морей просторы Буду вдоль и поперек! Если мне подарят деньги, Миллионов эдак триста, Стану знатным бизнесменом, Нищих кашей накормлю! Если мне подарят саблю, Стану знатным я рубакой. Всех в капусту порубаю, Никого не пощажу!