Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Воуль распластался на полу, не подымает голову, не дышит. Весь дрожит, судорожно стянуты его руки, ноги.
Волчонок тихонько толкнул старика в бок. Но тот и не почувствовал. «Не умер бы бабай… И с чего бы так убивать себя молитвой?.. Богды-хан так же шел, как и другие ламы, как все люди. Наверно, так же ест, пьет, до ветру ходит и баб любит… а почему тогда его называют живым богом?.. Хошь бы взял да пролетел над людьми, раз он бог», — думает таежник.
Волчонок, позабывшись, поднялся на колени, удивленно и открыто уставился на живого бога. И внезапно встретился с его острыми колючими глазками… Сразу же к нему подскочил один из телохранителей и со всего плеча хлестнул бичом вдоль спины…
Богдо-Гэгэн
Воуля словно встряхнули, он дрожа подполз к тому месту, где ступала нога живого бога, припал губами к ковру и замер в религиозном экстазе.
А через старика шагали откормленные, мясистые ламы.
Волчонок вскочил. «Растопчут же, сволочи!» Поднял бабая, поставил на ноги, но Воуль уже на ногах не держался.
По кривым улицам Урги, заполненными толпой богомольцев, Волчонок нес на плече Воуля. Откуда-то доносились мелодичные звуки морин хура [91] и приятные напевы старинной монгольской песни.
91
Моринхур — музыкальный инструмент.
Музыка не доходила до души Волчонка, горько было ему.
…Через месяц Дари-Цо, уже совершенно здоровая и радостная, пришла в палатку Магдауля. Но шатер ее спасителя посетила смерть — скончался старый Воуль.
Магдауль мрачно, низко опустив голову, сидел у входа, а из палатки доносилось басовитое, монотонное бормотанье — то лама отпевал душу усопшего.
В стороне от Урги, в широком распадке, находится кладбище «Золотая Колыбель».
Магдауль с Дари-Цо отвезли на Тургене иссохший прах Воуля и похоронили так, как велят священнослужители ламаистской церкви: без гроба — труп положили прямо на землю и накрыли куском черной далембы.
По Золотой Колыбели бродят огромные лохматые псы. На шее каждого из них красуется красный ошейник — это священные собаки, которые поедают на глазах у родственников труп умершего.
Кроме них, здесь хозяйничают и вороны, которые тоже неприкосновенны.
…У монголов плакать по покойнику запрещалось еще со времен Чингис-хана, поэтому без слез и причитаний они двинулись обратно.
Отъехав с полверсты, Волчонок не вытерпел и оглянулся назад. Там, где они с Дари-Цо оставили труп Воуля, дрались три громадных черных пса, и к ним со всех сторон спешило еще штук десять людоедов. Громко сзывая друг друга, подлетали матерые вороны. С места захоронения доносились лай, рычанье и зловещее карканье.
Волчонок закрыл лицо руками и долго ехал молча. Турген лениво перебирал ногами, давно не мазанные колеса жалобно скрипели, нищий старик пел заунывную песню. Волчонок не вытерпел и заплакал, чем привел в немалое удивление Дари-Цо.
— Дядя Бадма, тебя отругают… Не надо… Грех плакать по покойнику, а то его душа не перевоплотится в другого человека.
Волчонок несвязно заговорил:
— Жалко Воуля… Ведь он меня махонького украл и вырастил. Эх, знала бы, какой он был!.. Ты, Дари-Цо, не поймешь… Он был мудрый, а жизнь пустая… Верил ламам… Верил купцу-обманщику… Непротивление злу — пустышка… драться надо…
— Зачем, дядя Бадма, драться-то? «Надо, ни о чем не думая, молиться Будде-Амитабу, Богдо-Гэгэну и ламам», — говорила мне мама. А ты хороший. Если бы не ты, дядя Бадма, меня в ту же ночь съели бы волки…
Не слыша, качает головой Волчонок:
— Кто выдумал эту ламскую веру?.. Худая она…
— Ой, дядя!.. Грех! Грех…
Волчонок вскинулся:
— Вот так-то хоронить грех!.. А я говорю
Магдауль ночь провел без сна.
Рано утром вскипятил чай, напился и собрался идти.
— Ты, дядя Бадма, куда? — тревожно спросила Дари-Цо.
— Схожу на Золотую Колыбель, соберу, что осталось от Воуля.
— А можно ли?.. Поди, грех?.. О-ма-ни-пад-ме-хум!
— Будда-Амитаба великомилостив, простит мне, — с горькой иронией бросил он.
В черных глазах девушки страх и надежда.
— А ты меня к родителям отвезешь?.. Ведь они мне не поверят и прогонят… Подумают, что я с того света заявилась.
— Обязательно завезу тебя к твоим аба [92] и эжи [93] , еще и выпью с ними за здоровье всей вашей семьи.
92
Аба — отец.
93
Эжи — мать.
На кладбище Золотая Колыбель в эту раннюю пору было пустынно. Священные собаки удалились на отдых, воронье улетело в лес.
Рядом с большим прямоугольным камнем лежит череп. Пустые глазницы, лицо объедено, изжелта-белесые волосы спутаны и перепачканы кровью, валяются клочья разодранной одежды. Вот и все, что осталось от Воуля.
Обливаясь слезами, Волчонок собрал в одно место кости и долго носил туда камни. Образовалась горка из булыжника.
— Прости меня, отец… Ты ведь сам велел так захоронить…
К вечеру второго дня изрядно выпивший Волчонок заявился в палатку.
Дари-Цо обрадовалась, засуетилась. Накормила его, уложила спать.
— З-знаешь… Дари-Цо… если твои родители откажутся от тебя… З-знаешь… я надумал… поедем-ка, девка, к нам на Байкал… Ну, ее… Эту вашу степь… голая она… А ты… з-знаешь, как у нас красиво!.. Байкал голубой!.. Э-эх!.. А тайга!.. А медведи!.. Э-эх!.. Живо слопают, только поддайся им!.. Но мы-то ведь люди!.. Человеки! З-знаешь, со временем и жених найдется… А жена моя, Вера, тебя примет, как родную дочь. З-знаешь, какая она у меня!.. Таких баб на свете мало… Она родила мне дочку Анку! А какой у меня Ганька!.. У-умный и книги читает не хуже купца Лозовского. Учил его мой тала Ванфед… А ты з-знаешь, какой человек Ванфед! У-у, таких я не встречал… не хочу хвастать… И Цицик — лебедь-девушка есть!.. Она спасла меня от погибели на Байкале. У нее в глазах два моря сверкают!.. Во!.. А Кешка-тала. Хэ!!!
Вдруг с улицы донесся неистовый женский крик. Его покрыла грубая мужская брань.
Дари-Цо выглянула из палатки и испуганно отпрянула назад.
— Что за шум? — спросил Волчонок.
— Цирики [94] бьют арата [95] .
Волчонок выполз из палатки.
Два дюжих цирика тузили молодого парня, который из последних сил отбивался от них, третий держал девушку.
Волчонок подбежал к дерущимся: отбросил первого, прижал к земле второго. Но в это время третий цирик, оставив девушку, взял винтовку и наотмашь ударил таежника прикладом по голове.
94
Цирики — солдаты.
95
Арат — скотовод.