Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
— Теперь знаю, бабай, — достается охотнику.
Старый Воуль не сводит глаз с любимого внука и, сморщившись в счастливой улыбке, качает косматой головой.
— Шкурку Ганькиного головного соболя Король продал за триста рублей.
Ганька вспыхнул.
— На эти деньги купил коня Тургена и корову Зорьку. Товару накупили, муки… — говорит Магдауль.
Склонившись над дедом, Ганька шепчет:
— А мама Вера сшила тебе трое портков из далембы [70] и трое рубах из сатина.
70
Далемба —
— Э, паря, я теперь как купец разоденусь! — смеется старик.
Когда суп был готов, Вера налила полную новую миску и поставила ее на низенький столик перед Воулем! Потом, как научил ее Магдауль, взяла шелковый хадак [71] , растянула его на обе руки, правой еще прихватила бутылку спирта и, низко склонившись, подала старику.
Прослезился Воуль. Долго читал молитву, брызгал спирт на огонь и на все стороны света. Потом налил в маленькую серебряную стопочку «огненной воды», поднесенной невесткой, поставил ее в крашеный деревянный шкафчик, где находились Будда-Амитаба и буддийские святые.
71
Хадак — голубого цвета продолговатый шелковый шарф для подношений.
Только после всех этих ритуалов принялись за еду и выпивку.
— Бабай, где Ивул с Кепкой?
— Оба в Ямбуе от Куруткана промышляют.
Подзахмелел старик, приободрился, повеселел.
— …А Куруткан-то вовсе разбогател. Теперь он самый богатый тунгус. Наверно, скоро переплюнет самого князя Гантимура. Нанял себе приказчиком Абрама Козулина: тот в Верхнеудинске накупил всякой всячины и теперь торгует в лавке. А сам Куруткан скупает у баунтовских орочон пушнину, у бурят — скотишко, масло, шерсть… Нанял Батушку Кривого со всей семьей пасти откормочный скот. Как отъедятся до жиру, так гонят гурт через Читкан на Ямбуй, а там через хребет Улан-Бургасы в город Читу… Недавно свадьбу гулял. Взял в жены девчушку. Теперь у Куруткана четыре бабы, — хмурясь, рассказывает старый Воуль.
Рассмеялась Вера.
— У тунгусок, наверно, сердце не ревниво, оне как-то могут одново делить. А попробуй-ка в кучу собрать четыре-пять русских баб. В первую же ночь не стерпят и передерутся!
…Небольшая деревушка в беспорядке раскинулась у выхода в степь — у широкого распадка. Домишки, дворы, черные бани. Малюсенькие оконца хмуро смотрят на степную долину, за которой величественно сверкают в ярко-синей вышине красивейшие горы Баргузинского хребта.
Магдауль с Ганькой въехали в Алгу.
По кривой улочке навстречу идет огромная борода.
— Здорово, паря!
— Здорово, молодец!
— Огде живут Ванфед?
— Кто?.. Какой Конфет?
— Ванфед, — поправил мужика Магдауль. — Поселен Лобан…
— A-а, вон кого выслеживаешь! Поселенца Лобанова.
— Во-во, Лобан.
— А ты баишь про какого-то Конфета. Звон изба-то скособенилась на один бок… Окошко тряпкой заткнуто, там и проживает твой «конфет». — Борода фыркнула и плавно поплыла дальше.
День воскресный. Встречь приезжим идут, ломко изгибаясь в разные стороны и шатко неуверенно топая, три пьяных мужика. Идут широко, во всю улицу: не объедешь гуляк, им сейчас сам черт — кум разлюбезный. Богачи! — у каждого «двенадцать коров доится». Силачи! — возьмутся за скалу и откинут под гору…
— Ты куды прешь?! Не видишь, тварина! — схватился мужик за повод и остановил Тургена.
— Ганька, держи вожжи, я уговорю его, — сказал Магдауль и, спокойно улыбаясь, подошел к пьяному.
— Ехать нада, пусти, паря, — миролюбиво попросил он, а сам подумал: «Такие-то заморыши и бывают бодливыми. Друзья-то его не лезут!»
— Ч-чево набычился?.. Т-тварюга, плюх хлопочешь?
Закипело сердце таежника.
— Давай дорога! — вырвал повод, оттолкнул мужичонку, который, взмахнув руками, уткнулся головой в снег. В следующий миг Волчонок получил крепкую затрещину от второго гуляки — тут же сдал сдачу. Пьяный свалился и вновь вскочил на ноги.
Из соседнего дома вылетел и побежал к ним, весело сверкая лысиной, Лобанов.
— Ванфед! — закричал сидевший в оцепенении Ганька. Словно тугой пружиной подбросило его: вмиг оказался возле своего учителя.
Магдауль замахнулся было на поднявшегося обидчика.
— Вы, черти, с ума спятили?! — возбужденно крикнул Иван Федорович. Волчонка облапал, хлопнул по плечу — все такой же бодрый и энергичный. Близоруко сощурился, смотрит ласково.
— Дык, Иван Федорыч, это твой тала-друг? — заплетаясь, спросил забияка.
— А как же! Это великий мой друг!
— В таком случае на, держи! Угощай! — пьяный сунул Лобанову недопитую бутылку.
Иван Федорович с Ганькой по старой привычке дружно принялись за приготовление обеда.
Магдауль сидит молча, попыхивает невозмутимо своей трубкой. Он вспомнил, как они с Ванфедом кололи клепки для бочек. «Каким глупцом был я тогда — горой стоял за жулика Тудыпку-приказчика, за купца, ай-яй! Вот дурак, вот ушкан дикой, — костыляет он себя. — Бедного Ванфеда ругал последними словами. А он и тут живет с народом в ладу — вишь, пьяный-то мужик дал ему бутылку — дескать, угощай».
Лобанов смешно суетится. Лысина над большим лбом вспотела — лоснится. Густые пышные усы еще круче завились, и их кончики топорщатся вверх.
Расторопные повара Ванфед с Ганькой! На столе уже пышет жаром картошка в мундире. Мясо отварили по-бурятски — бухулер [72] . Усадил гостей радостный хозяин. Смотрит на них не насмотрится.
— Со встречей, друзья!
Принялись за сочное мясо.
Наконец Магдауль не выдержал:
— Ты, Ванфед, царя ругал… Теперь хорошо?
72
Бухулер — большими кусками.
— Нет. Плохо. Керенский продолжает войну… Он друг богатых людей.
— Твой есть больше-вик?.. Помнишь, мне баил?..
— A-а! Большевик, да, да. А ты, Волчонок, знаешь, кто такие большевики?
— Мало-мало знай. Эта… эта за бедных людей. Купца ругают, царя ругают… потом тюрьму ходят. Так, нет?
Горбинка носа у Магдауля покрылась каплями пота.
— Для начала и это хорошо. Да, в тюрьмах и ссылках много нас… Правильно, Волчонок, мы, большевики, боремся против войны, боремся за то, чтоб государством управляли люди труда, люди с мозолями на руках, как мы с тобой.