Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
— Давай, Волчонок, разомнемся немного! — услышал он голос Кешки. — Пойдем пешком.
Ганька завладел вожжами — ямщик!
Идут мужики сзади саней, курят.
— Смотри-ко, Волчонок, у тебя целая семья!
— Хорош моя семья… Вера… Анка есть… А то мы с Ганькой шибко худо жили.
— Да-a, жись-то ваша… хоть у бурят, хоть у тунгусов — болезни, голод…
— А царя не будет — хорошо жить будем?
— Если еще Керенского прогонят, да власть народу перейдет.
— Пошто?
— А он руку держит таких, как Лозовский… войну велит продолжать… А народ гибнет…
— A-а… Значит, Керенка худой мужик?
— Куда хуже, если по его указу кровь льется на войне…
— А Ванфед любить будет Керенку?
Мельников усмехнулся.
Магдауль понял, что оплошку дал. Вспомнил, как Ванфед ругал царя за войну, и переменил разговор.
— Кеха, у тебя тоже хубунчик скоро будет, потом ишо.
Кешка расплылся в улыбке.
— Та наобещаешь целый короб ребятишек! А пока Улька мне сына обещает!
— О-бой! Ца-ца-ца! Шибко ладно будет. Нада свадьба делать.
Мельников изменился в лице.
— Отец против… Нашел мне какую-то богатую невесту… дуру небось. Мне-то кой черт загнулась эта богачка, когда у меня Ульяна есть, да еще… в положении.
— Эх-эх, Ефрем, Ефрем!.. Пошто така он мужик… Улька красива… смирна… Лишнее слово худо не баит… Ой, хорош, Улька. Пошто така Ефремка дурак!..
Мельников завез семью Волчонка к Королю. А у самого сердце и ноет и радуется, все вместе… Колоброд в душе!
Взбодрил Орлика и влетел в открытые ворота родного гнезда. Сразу же бросилась ему в глаза богатая, обитая лисьим мехом кошевка, а впряженная в нее тройка вороных в нетерпении бьет копытами. Кучер едва удерживает ретивых.
С крыльца спустилась мать, а за ее спиной — роскошно одетая женщина.
Мать, увидев Кешку, бросилась к нему, повисла на шее.
— Сыночек!.. Соколик! О господи, царица небесная! Молитвы мои дошли!..
Оторвался Кешка от матери, взглянул на гостью — ярко-синие, широко распахнутые, до боли знакомые глаза!..
Лицо ее бледнеет, краснеет…
…Кешка замер.
— Здра-а-вствуй, Кеша! — запнулась Цицик, замолчала. А глаза так же распахнуто смотрят, как в бухте Солененькой…
— О-о, да вы знакомы! — засуетилась мать. — Вот, Кешенька, кого тебе сватает отец. Королева!..
Цицик задрожала вся, закрыла лицо и метнулась к кошевке.
Кешка, как в тумане, увидел скатывающегося с крыльца Алганая.
— У-у, амар сайн! Кешка! — расплылось вширь его лицо. — Спас ты меня на собрании…
Звон бубенцов заглушил слова Алганая.
Тройка, подстегнутая Цицик, вихрем вынеслась на улицу.
Алганай, в испуге размахивая короткими руками, бросился за тройкой.
— Ну и девка!.. Таких коней не боится! — войдя в дом, удивляется и крестится мать.
…Поздним вечером сидят мать с сыном. Часы отзвонили «Боже, царя храни!» Тихо. Все улеглись спать.
— С Улей все живете?.. — закинула удочку.
— С ней…
— А отец-то сколько метался вокруг Алганая: и лисой и волком — сватал Цицик. Куражился Алганай долго… А потом ты понравился ему — не испугался каторжана с ножом… спас жись ему.
— Хитрый батя, от меня скрывал про Цицик…
Расплылась в улыбке мать, прильнула к сыну:
— Она-то любит тебя!.. Как я помяну твое имя — сразу раскраснеется как маков цвет, а глаза… Ох, уж эти глаза!.. О чем-то они говорят…
Кешка рад полумраку лампадного света. Лицо его выдало бы матери многое…
— Девушка хорошая… — и хотел добавить он: «Но я женат уже», — сдержался. Мать жалко стало и…
— Еще бы!.. Што твоя королева… и богата, только не забудь, Кеша, — красота-то бабе дается порой не для счастья, а для беды… ты уж, сынок, береги ее. — Мать вдруг спохватилась чего-то, задрожала вся. — Ты, Кешенька, с отцом-то хушь смирись… Уж крепок кремень, а аныдысь, когда тебя посадили — заплакал… Ты бы вернулся, да женился на Цицик, и мы с отцом нянчили бы ваших ребятишек… О господи, даруй счастья да мира нашей семье!.. С горя от твоего непослушания отец часто в город ездит и пьет в ресторации… — мать всхлипнула и перешла на шепот: — Стыдобушко мое — пляшет с голыми блядями… Спаси, сынок, его… Умоляю тебя!.. Спаси.
Лозовский укатил в какие-то дальние города. Даже домашние не знают — разводят руками: грустные лица у них. Видимо, чует Михаил Леонтьич что-то недоброе и кидается во все концы губернии, а то и подальше.
Король с Волчонком отдали приказчику Лозовского половину пушнины, оставшуюся продали ему же. А Ганькиного соболя показали особо. Король сдвинул белесые колосики бровей и твердо сказал:
— Этого не цапай! Парень упромыслил — его талан — его и деньги. Цена соболю — двести пятьдесят.
Приказчик отказался.
Сам Король целый день бродит по Баргузинским купцам. Картинно куражится. Ласкает и потряхивает искрящимся мехом Ганькиного соболя.
— Головка! Цена двести пятьдесят целковых!
Приказчики вертят шкурку, вывертывают взад-вперед, дуют на ворс, проверяют поле, встряхивают.
— Сто пятьдесят — красная цена, — режут они.
— Ишь, ядрена мать, чего захотел! — Король, величественно задрав голову, сует шкурку за пазуху и идет в следующий магазин.
Наконец он забрался в кабинет знаменитого купца Новомейского.
— Э, сам Филантий Король! Милости просим! — радушно встретил купец фартового соболятника.
— Головку надо?
— Посмотрим!
Новомейскому, великому знатоку мехов, достаточно взгляд кинуть — и шкурка будет оценена.
— Забирай, паря! — попыхивая трубкой, бросает насмешливо-озорной взгляд таежник.
— Сколько просишь?
— Двести пятьдесят серебром.
Новомейский подумал и улыбнулся.
— Чтоб не было обидно, еще поторгуйся кое-с-кем. Не дадут двести, иди ко мне — пятьдесят разломим пополам. Идет?