Подметный манифест
Шрифт:
Наконец Архаров, Левушка и недоросль оказались в театральной зале.
Это было немалое помещение с десятью рядами кресел, причем задние ряды стояли уже на возвышениях, и с неимоверным количеством небольших лож, разделенных между собой стенками, и каждая стенка имела в торце обращенную к залу высокую колонну. Ложи были расположены полукругом, и в некоторых уже сидели дамы.
– Позволь, сударь, а ведь мы сюда сдуру проскочили, - сказал Левушка Вельяминову.
– Тетушке твоей, поди, ложа полагается. Пошли ее искать.
– На что тебе ложа, Тучков?
– спросил Архаров, озираясь по сторонам. За все время своей московской жизни он ни разу не побывал в театре, все было как-то недосуг, и теперь изнемогал от любопытства.
Кое-что в зале успели подновить, кресла, казалось, были новые, но вот расписной потолок остался таким, каким его видела еще покойная императрица Елизавета Петровна, когда по случаю ее коронации тут давали оперу «Титово милосердие», и сразу же за ней - балет «Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и о восстановлении златого века». На потолке же был представлен этот златой век, только потусклел и облупился.
Портал сцены тоже блистал чистотой и свежей краской. Но натянутая сзади преогромная холстина с изображением крепости, состоящей из толстой башни и стен, на которые употреблены были булыжники, сдается, имела славное прошлое.
– Увидишь, - лаконично произнес Левушка.
Не отпуская от себя Вельяминова, они вышли в маленькую дверь возле рампы, где уже горело множество свечек, попали в какие-то сенцы, поднялись по лестнице и угодили в большой подковообразный коридор, куда выходили двери лож.
– Вот, Николаша, что нам потребно, - Левушка указал на дверь, как бы завершающую собой огромную подкову.
– Вот отсюда можно попасть за кулисы.
– На кой нам туда?
– А как ты полагаешь, для чего вся сия трагедия затевается? Коли наш князь желает нечто сообщить публике со сцены, то он и сам там, - Левушка указал на дверь.
– Я знаю, там у актеров уборные есть, кладовые, чуланы разные, я бывал…
– А петиметра куда?
Это был нешуточный вопрос. Коли отпустить Вельяминова - так он, поди, подымет переполох. Тащить же его с собой - тоже опасно. Левушка это прекрасно понимал и задумался на несколько довольно трудных для него мгновений. Хотя он и был любителем всего изящного, хотя душа его желала плавать в разноцветных волнах и всплесках клавикордной музыки, однако разум немедленно намекнул, что жизнь оного петиметра немного стоит, когда речь идет о заговоре бунтовщиков…
И тут же в спор вмешалась честь. Но выступила она с довольно странным, как потом понял Левушка, заявлением. Честь забеспокоилась о чистоте клинка дворянской шпаги. То есть, догадайся поручик Тучков прихватить с собой подходящий нож, честь промолчала бы - все-таки тут речь шла о верности присяге и защите Москвы от самозванца. А тут она возмутилась - невозможно порешить человека шпагой кроме как в благородном поединке!
То же самое происходило и в голове у обер-полицмейстера. Только он, как особа менее возвышенной натуры, подумал не о шпаге, а о пистолете. Был бы нож - иное дело, а выстрел произведет мало того что опасный, так еще и преждевременный шум.
Архаров и Левушка посмотрели друг на друга столь выразительно, что даже вертопрах Вельяминов сообразил, что у них на уме.
– Да вы что это?! Да вы!… - воскликнул он, являя собой образ отчаяния: дыхание отяжелело, глаза вылезли на лоб, смыслу в них не осталось вовсе.
– Молчи, дурак, - тихо сказал Левушка.
– Молчи, Христа ради… Николаша, может, мы его в ложе запрем? Свяжем и запрем?
– Брыкаться начнет, - отвечал Архаров.
– Бабье переполошит. Да и нечем. А что, Тучков, там ведь купидонов с небес на веревках спускают?
По взгляду Левушка понял, что Архаров имеет в виду таинственный закулисный мир.
– И точно, - отвечал он.
– Идем, Вельяминов. Моли Бога, чтобы нашлась для тебя прочная веревка.
Недоросль рухнул на колени.
Тут из-за изгиба коридора послышались шаги, голоса, медлить было никак невозможно, Левушка распахнул дверь, а Архаров за шиворот втащил туда Вельяминова.
Оказались они в полумраке - где-то горела свеча, но далеко и высоко. Почти сразу от двери вверх вели четыре ступеньки, и Вельяминов первым делом рухнул на них. Но не заорал, а зашипел.
Обер-полицмейстер вздернул его на ноги и бок о бок с ним поднялся на малую площадку, от коей начинался короткий черный коридор. Справа была стена, слева же - нечто наподобие высоченных ширм.
– Дальше куда?
– спросил Архаров.
– Ради Бога, Николаша, стой и не двигайся, не то как раз выскочишь на сцену, - прошептал Левушка.
– Заместо купидона… Пропусти-ка…
Он проскользнул вперед, прижимаясь спиной к стене, заглянул куда-то, повернулся к другу, прижал палец к губам - и беззвучно исчез.
– Куда ж тебя девать?
– спросил недоросля Архаров.
– Хоть бы чулан сыскать, запереть тебя, сударь, что ли…
– Что я вам плохого сделал, Николай Петрович? Я ж вам гнилого слова не сказал…
– Не сказал, так скажешь. Да и не мне.
– А коли я слово дам?
– Гнилое, что ли?
– Господин Архаров, я дворянин и шпагу ношу, - дрожащим голосом сообщил недоросль.
– И слово свое держать обязан…
– Ты-то?
И тут на Архарова накатило. Он редко с кем-то говорил о своих подчиненных. Внутренняя жизнь Рязанского подворья не то чтобы скрывалась от света - а просто он полагал, что посторонним знать о ней следует поменее. Но, держа за ворот дорогого кафтана этого двадцатилетнего простодушного петиметра московской выделки, волей-неволей нюхая окружающие его ароматы, сладкие и навязчивые, обер-полицмейстер не выдержал.
– Тебя, сударь, коли помнишь, мои молодцы спасли. Они, сударь мой, колодники, и на каторгу лишь потому отправлены не были, что чума помешала. Так они слово держат, им я верю. Ты же и понятия такого не имеешь, чтобы сказать - да так же и поступить. Неоткуда в тебе быть понятию… И про дворянство-то свое ты лишь с перепугу вспомнил. Ты не русский дворянин, ты французская обезьяна.
Очевидно, и до Архарова кто-то потчевал недоросля такими кумплиманами - скорее всего, тетушка Хворостинина, любившая его неразумно и по-московски, без галантонностей, желавшая наставить на путь истинный. Архаров понял это по тому, как промолчал Вельяминов.