Поднебесная
Шрифт:
Он сел рядом с ней, скрестив ноги, не боясь испачкать свою одежду и туфли, и поставил тазик между ними, живописно перекинув полотенце через руку, как слуга. Ли-Мэй думала, что он скорчит смешную рожицу, попробует рассмешить ее, и твердо решила не смеяться (она почти всегда смеялась), но он этого не сделал, просто ждал. Через несколько секунд Ли-Мэй окунула ладони в воду и вымыла лицо, ладони и руки целиком. Только со специально сшитым костюмом для танца она ничего не могла поделать.
Тай подал ей полотенце, и она вытерлась. Он взял у нее полотенце и отложил
– Лучше, – произнес он, глядя на нее.
– Спасибо, – ответила она.
Она помнит короткое, но легкое молчание. С Таем было легко. Она преклонялась перед обоими старшими братьями, вспоминала Ли-Мэй, но Тая она любила.
– Я упала, – пожаловалась она.
Он не улыбнулся.
– Знаю. Наверное, ты чувствовала себя ужасно. Ты так ждала этого выступления.
Она кивнула, не доверяя своему голосу.
– Все было очень хорошо, Ли-Мэй, пока не поднялся ветер. Я забеспокоился, когда почувствовал его.
Она посмотрела на него.
– Возможно… в следующий раз, может, даже сегодня вечером… ты могла бы станцевать в доме? Я думаю, именно поэтому танцовщицы не любят выступать под открытым небом. Любой ветерок развевает их одежду, и… они могут упасть.
– Я не знала… они предпочитают танцевать внутри?
– Я точно это знаю, – кивнул брат. – Ты очень храбрая, если танцевала во дворе осенним утром.
Она позволила себе на короткое мгновение поверить в собственную храбрость. Потом решительно покачала головой:
– Нет, я просто танцевала там, где решили мама и барабанщик. Я не храбрая.
Он улыбнулся:
– Ли-Мэй, уже одно то, что ты это говоришь, подтверждает твою честность и храбрость. Это должно быть так, это и будет так, когда тебе исполнится двадцать шесть, а не шесть лет. Я горжусь тобой. И отец гордился. Я видел это, когда он смотрел. Ты станцуешь снова для нас, в доме? Сегодня вечером?
У нее задрожали губы:
– Он… отец почти смеялся.
Тай задумался.
– Знаешь правду о людях? Когда кто-нибудь падает, если этот человек не сильно ушибся, то это смешно, сестренка. Не знаю почему. А ты знаешь?
Она покачала головой. Она не знала, почему это смешно, но вспомнила, как хихикала, когда Чао спотыкался и падал в листья.
– А отец не смеялся, – прибавил Тай. – Он сначала боялся за тебя, а потом боялся, что заденет твою гордость, если улыбнется, поэтому он не улыбался.
– Я видел. Он сдерживал улыбку. Он прикрыл рот рукой.
– Хорошо, что ты это видела. Да. Потому что он очень гордился. Он сказал, что надеется, ты попробуешь еще раз.
У нее перестали дрожать губы.
– От так сказал? Это правда, Тай?
И Тай кивнул:
– Правда.
Она до сих пор не знает, по сей день, было ли это правдой, но они ушли из сада вместе, и Тай нес тазик и полотенце. А вечером она танцевала для них снова (костюм для танца быстро почистили), среди продуманно расставленных фонарей в самой большой комнате для приемов, и она не упала. Отец все время улыбался, глядя на нее, и погладил ее по щеке, когда она после
Если бы Ли-Мэй искала в памяти ответ, – или хотела объяснить кому-нибудь, кто захочет спросить и может ожидать ответа, – чем так отличаются друг от друга ее старшие братья, то эти два давних разговора в осеннем саду могли стать убедительным ответом.
Лю говорил ей – в тот день, и бесконечное число раз потом, лично и в письмах из Синаня, – что она во всех своих поступках представляет их семью. Она считала это истиной, и для себя, и для любого другого человека, будь то мужчина или женщина. Такими были обычаи в Катае. Ты – ничто в империи, если за тобой не стоит семья.
Но сейчас она уже за пределами империи. Кочевники с их стадами долгогривых коней и огромными волкодавами, с их примитивными юртами и резко звучащим языком… не знают ее семью. Ее отца. Им на них наплевать. Они даже не знают – эта мысль далась ей с трудом, – что она из рода Шэнь. Ее сделали членом императорской династии, и богю считают ее таковой. Поэтому у них такой гордый вид, когда они бросают на нее взгляды, проезжая мимо.
Эта честь в данный момент ускользает от нее. Она – олицетворение хитрого обмана и холодного честолюбия брата. И никто у нее дома на берегу маленькой речки больше никогда ее не увидит…
Интересно, думает она, сдерживая чувства, доберется ли ее письмо до матери и Второй матери, если она отправит такое письмо, или десять писем, с всадниками богю в торговый город у излучины реки весной?
Тай назвал ее храброй; он тогда много раз повторял, какая она умная, как быстро растет, как все это поможет ей в жизни. Она уже не уверена в этом. Брат не стал бы лгать, но, возможно, он ошибался.
Храбрость, может быть, выражается только в том, что она не рыдает по ночам и не слушает упорно одну и ту же бесконечную жалобную песнь по дороге. А еще Ли-Мэй не имеет ни малейшего представления, что может принести ум второй или пятой жене наследника кагана.
Она даже не знает, какой по счету женой она станет.
Она ничего не знает о мужчине, женой которого ей предстоит стать, – с которым она будет делить ложе, если он еще захочет этого. На своих носилках Ли-Мэй тяжело вздыхает.
Она может убить себя. Так поступали в прошлом некоторые женщины, выданные замуж подобным образом. Разумеется, это считалось позором, но Ли-Мэй подозревает, что ей на то наплевать. Возможно, она решит плакать и горевать на всем пути на север и после их приезда. Или она может стать достойной светлой, высокой памяти об отце и того образа самой себя, который Тай всю жизнь держал перед ней, словно бронзовое зеркало. Той самой Шэнь Ли-Мэй, которую престарелая императрица любила и которой доверяла в своей собственной ссылке. После того как явилась Драгоценная Наложница, околдовала мир музыкой, умом и красотой и изменила его.