Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
Мать с ней до года вообще из больниц не выходила. Да и потом лечила то одно, то другое.
Отцу всё это быстро надоело. Хотя, мать говорит, он сразу же отдалился, как только узнал, что Сонька нездорова и, может быть, такой и останется. Но сначала просто держался отстраненно, типа, это его не касается. А уж потом из него полезло всякое дерьмо.
Раньше Сонька страдала эпилепсией. Так мать говорит, его от брезгливости аж передергивало, когда он видел ее судороги. А когда мать заикалась про какое-то очередное лечение, отец орал, что не желает больше это слушать.
Однажды мать за ужином похвасталась ему про Сонькины успехи, и его прорвало.
Нам тогда было три года. Я вовсю болтал, даже какие-то короткие стихи уже с няней выучил, а Сонька лишь изредка издавала непонятные звуки.
Отец считал, что у нее дебильность и вся возня с ней бессмысленна. Но мать была убеждена, что она все понимает и заговорит, когда время придет. По большей части — из-за меня. Потому, что я с Сонькой не просто играл, но и как-то общался. Порой даже мог задвинуть что-то типа: «У Сони болит живот» или «Соня хочет слушать сказку». Мать и няня спрашивали, почему я так решил. А я отвечал: «Она сама сказала». Правда каким образом — объяснить не мог. Но мать утверждает, что так всё и оказывалось. Я всего этого, конечно, уже не помню. Только по рассказам матери знаю.
А в тот вечер мать попросила няню привести Соньку, показать отцу, что она научилась говорить «папа». Но отец не оценил.
«И чему тут радоваться? — орал он. — Тому, что твоя умственно-отсталая дочь наконец сказала то, что все дети в год умеют? Ты сама уже в идиотку превратилась! Лучше бы вообще оставили ее в роддоме или где таких оставляют».
Мать говорит, что после этого она хотела от него уйти, но тогда он ее не отпустил. А спустя четыре года сам выгнал. Просто вышвырнул на улицу, потому что надоела. Потому что захотел другую, молодую, свежую, не повернутую на Сонькиных болячках.
Отец хотел оставить себе меня, а сестру отдать матери. Но когда мать пришла за ней, мы с Сонькой устроили адскую истерику. Вот это я даже сам смутно помню. Мы вцепились друг в друга и ревели на весь дом. Нас растаскивали, а мы оба, рыдая, вырывались и опять хватали друг друга, не слушая ни уговоры матери, ни угрозы отца.
В тот вечер мать не выдержала и ушла одна. Отец сам отвез к ней Соньку на другой день. А еще через день я сбежал из дома. На поиски. Но в итоге потерялся. Почти сутки слонялся по городу, пока меня не опознал какой-то случайный чел. Отец тогда всех на уши поставил, везде трубили: «Пропал мальчик…».
Эта эпопея длилась, наверное, месяц, а потом мать решила попросту уехать. Точнее, сбежать. Вместе с нами. Тайком. Отец ей этого не простил. Нашел, избил ее зверски, до полусмерти, на наших глазах, а нас забрал. Обоих. И видеться с ней запретил.
Только вот Соньку он забрал тупо назло матери. Ни тогда, ни сейчас она не была ему нужна. Хотя сестра, сколько помню, из кожи вон лезла, чтобы он ее заметил, чтобы хоть раз похвалил. Но он ее замечал только тогда, когда она косячила…
16. Стас
Захожу в дом, поднимаюсь на второй этаж и — какой сюрприз! — сталкиваюсь с Инессой нос к носу.
Невовремя выползла она из своей комнаты. Тварь.
Инесса собирается спускаться вниз, но я преграждаю ей путь. Она делает шаг влево, пытаясь меня обойти, я — тоже. Она — вправо, и я — вправо, заслоняя лестницу собой.
Тогда она отступает на шаг и, скрестив на груди руки, спрашивает с раздражением:
— Что за игры, Стас?
— Какие уж тут игры? — улыбаюсь я. — Ты у нас, оказывается, опытная психологиня.
— Психолог, — поправляет она с бесстрастной миной.
— Один хрен. Так вот посоветуй, как психолог, что делать. А то у меня проблема.
— Это надо обсуждать прямо сейчас? — нервно спрашивает она.
— Да. Прямо сейчас. А то, чувствую, — приближаюсь к ней, — еще немного — и быть беде.
Несколько секунд она сверлит меня взглядом. Потом, хмыкнув, спрашивает:
— И в чем же твоя проблема?
— В том, что нестерпимо хочется взять одну суку, которая лезет, куда не просят и мелко гадит исподтишка… и свернуть ей шею. Или как вариант: спустить эту тварь с лестницы. С этой, например… — показываю я за спину.
Инесса прищуривается и шипит:
— Послушай меня, избалованный ублюдок, я сделаю так, что и ты, и твоя полоумная сестрица вылетите отсюда в два счета. Отправитесь к своей малохольной мамаше и больше от отца ничего не увидите… ни рубля, ни…
Я хватаю Инессу за предплечье и с силой толкаю к краю лестницы, но руку не отпускаю. Наоборот, сжимаю крепче, удерживая ее, неуклюже балансирующую на верхней ступени. Если бы разжал пальцы, она полетела бы сейчас кубарем вниз. Но мне достаточно и просто увидеть в ее глазах животный страх. Затем дергаю ее на себя и прижимаю спиной к стене. И только тогда убираю руки.
— Видишь, как это легко сделать, — бросаю ей в лицо.
Она судорожно выдыхает, а затем срывается в визг.
— Витя! Витя! — зовет она отца. Затем цедит: — Ты — психопат! Я всё расскажу… Завтра же вас здесь не будет! Вас обоих давно пора изолировать… Витя!
Слышу, как внизу открывается дверь отцовского кабинета. Затем его голос:
— Инесса, ты меня звала?
— Да! Прошу поднимись!
— Я занят, это срочно?
— Да, Витя! Очень!
— Да что там у тебя… — бурчит отец и начинает тяжело подниматься.
Инесса бросает на меня злорадный взгляд.
— Ну всё, идите собирайте чемоданы, выродки, — шепчет она, поглядывая на лестницу. — Ему будет очень интересно узнать, как ты чуть не убил меня.
Отец уже почти наверху, и ее злобная мина в одну секунду превращается в благостно-страдальческую.
— Про твоего брата ему тоже будет интересно узнать, — говорю ей. — Так что вместе будем собирать чемоданы.
Ликующее выражение мгновенно гаснет. По лицу ее рябью пробегает судорога, а в глазах — снова страх. Такой живой, острый, мне даже кажется, я чувствую его запах. И это чистый кайф.