Подснежник
Шрифт:
— Ничего.
— Скоро всё изменится, — пообещал музыкант.
В связи с последними событиями Дьюару было легко поверить во что угодно. Возможным представлялось практически всё.
— Всё будет хорошо, — сказал Труавиль, разминая его бесчувственные ноги.
Ален вертел в руках цветок, слегка повядший, и мечтал о том дне, когда это и вправду случится.
— Вы всегда будете со мной, Селестен?
— Всегда, пока я буду вам нужен, — ответил как обычно Труавиль.
— Вы всегда мне будете нужны.
— Ален, мы уже это обсуждали, — несколько устало сказал юноша. — Не замыкайте этот круг
— Вы уйдёте? — негромко спросил Ален.
— Естественно. Сейчас закончу массаж и оставлю вас, раз вы этого хотите.
— Вы же знаете, что я не об этом, Селестен. Я не об этом конкретном вечере. Я о…
— Молчите, Ален, — попросил музыкант. — Не думайте о том, чего вы не в силах изменить.
— Всё уже написано? — с горечью спросил Дьюар.
— Не всё, но в данном случае да. Ну! Почему у вас такое лицо, Ален? В конце концов, я ещё здесь, с вами.
— Но вы ведь всё равно уйдёте.
— Естественно, — беспечно ответил Селестен. — Так и должно быть. Так и будет. Примите это как должное, Ален. Но, похоже, мне вас в этом не удастся убедить?
— Даже не пытайтесь. Но вы же обещали, что будете со мною, пока я в вас нуждаюсь?
Музыкант кивнул.
— Вы мне очень необходимы.
— На самом деле, гораздо меньше, чем вы полагаете, — спокойно возразил юноша. — Когда вы поймёте это, вы поймёте и то, что всё в ваших руках, Ален, и то, что ваша необходимость во мне, — это всего лишь вами придуманная фантазия.
— В таком случае я этого никогда не пойму! — тихо, но твёрдо сказал больной.
Юноша пропустил эти слова мимо ушей.
Ален искоса наблюдал за ним, стараясь не пропустить ни одной детали, стараясь запомнить его получше, поскольку нехотя сознавал, что всё это не вечно. Но и боялся он этого больше смерти.
Волосы падали Селестену на лицо (он стоял, слегка подавшись вперёд), но он их не отмахивал, хотя они наверняка мешали ему смотреть. Пламя свечи, стоявшей на столике, окрашивало эти белокурые вьющиеся пряди в слегка розоватые или даже оранжевые тона. Профиль юноши, выгравированный на фоне темноты всё тем же светом, был прекрасен: без единой неверной линии, словно абрис безупречно изваянной из пенного мрамора статуи; блестящий, плавный, холодный и, что весьма странно, одновременно с этим и живой. Платок на его шее, не менее прекрасной, совсем развязался и почти чудом держался на ней, шрамы скрадывались обманчивым освещением. Линия его плеч казалась изумительной: не угловатой, но и не круглой, а какой-то плавной, мерцающей, слегка меняющей свои очертания, но вместе с тем остающейся прежней, неизменной… В ней не было той угловатости линий, свойственной формирующимся юношам, лет семнадцати-восемнадцати (примерный, так, на глаз, возраст Селестена).
— Ну, вот и всё, — сказал музыкант, вставая. — На сегодня достаточно.
— Всё равно же без каких-нибудь изменений? — вяло сказал Ален, которому отчего-то ужасно хотелось спать.
— Не так быстро, Ален, — покачал головой юноша, — не так быстро.
Он взял свечу со стола и задул её. Комната погрузилась во мрак, рассеиваемый слабым свечением уже взошедшей луны.
— Спокойной ночи, Ален, — сказал Труавиль, пожав руку больного.
— И вам, Селестен.
Юноша, как кошка, бесшумно скользнул
Дьюар вздохнул. Теперь, когда не осталось в душе нераскрытых тайн, ему стало намного легче. Если бы ещё было легко от того, что ничего нельзя изменить! Ален ударил себя по колену кулаком:
— Чёртовы костяшки!
Никакой боли. Никакого отзыва или отклика где-то там, в мышцах, в сухожилиях, в нервах… Ровным счётом ничего…
«Солнце всегда возвращается на небо». Эта мысль неожиданно вышмыгнула из какого-то тёмного уголка сознания и проплыла перед глазами. Почему? Он не мог понять. Но это, несомненно, должно было что-то значить. Только знать бы, что именно.
Ален закрыл глаза и попытался расслабиться, выкинуть из головы абсолютно всё, как и советовал юноша. Ему более или менее это удалось, и он скоро забылся сном — безмятежным, совсем как в детстве…
Дни летели, как птицы, возвращающиеся из тёплых стран. Летели, но проходили без изменений. Ничего нового, не считая тем, которые обсуждались. Не считая его глаз, которые становились всё глубже и отчасти печальнее.
Слушая то, что говорил музыкант, Ален познавал мир заново. С этими словами он открывал что-то новое даже в обычных вещах. Он приходил к таким заключениям, к которым никогда не пришёл бы, не услышь он этих слов, не заметь он что-то во взгляде, не почувствуй он нечто в воздухе.
Пожалуй, самым значительным выводом, который сделал Ален за это время, было следующее: жизнь прекрасна. Жить стит в любом случае. Не стит принуждать себя к существованию, поскольку надежда на жизнь должна быть с тобою всегда, даже когда всё кажется безнадёжным. Только веря в перемены, надеясь, что всё изменится…
Изменилось.
Комментарий к Глава 11
Верлен и Рембо — французские поэты, состояли в любовной связи; virginitas (лат.) — девственность, невинность.
========== Глава 12 ==========
После массажа Ален моментально уснул. Словно эти неощутимые прикосновения его успокоили и усыпили. Он даже не помнил, когда Селестен ушёл. Он помнил, что юноша завершил массаж и присел на кровать. Но что он говорил и говорил ли вообще? Мужчина провалился в сон неожиданно. Ему приснилось что-то хорошее. Кажется, подснежники, несмотря на то, что шёл уже первый месяц лета.
Утром Алена разбудила птичка. Где-то в саду, на ветвях одного из деревьев, сидело маленькое пернатое созданьице и щебетало весёлые песенки. Дьюар слышал её чириканье сквозь сон.
Ещё не открывая глаз, Ален с наслаждением зевнул и потянулся. В теле была странная сладкая истома, просыпаться не хотелось. Мужчина ещё раз зевнул, даже слёзы потекли. Протирая заспанные глаза, он подумал, что день сегодня наверняка будет замечательный. Было какое-то невесомое, но верное предчувствие чего-то хорошего…
Тут у него зачесалась нога — где-то под коленной чашечкой, — и он на автомате протянул руку, чтобы её почесать, но замер в этом движении, и зрачки его расширились. Так он лежал несколько минут, совершенно ошарашенный, с округлившимися глазами, с растерянной сумасшедшей улыбкой, с дрожащей рукой, протянутой к согнутым коленям.