Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

180. ПРИДОНСКИЙ КЛЮЧ

В тени дубравы ток виющий, О сын венчанных мохом скал, Со ребр их в Дон лиющий Свой пенистый кристалл! К тебе, Придонский ключ целящий, Близ коего отшельник жил И твой поток журчащий Из камня источил, Иду в часы полдневна зноя, Свежа палиму жаром грудь, Средь неги и покоя При шуме отдохнуть; Или, в час вечера сумрачный, Как, пробираясь сквозь тростник, Луна в твой ток прозрачный Свой опускает лик, И в тму глубокую полнощи, Как черны призраки ея, Из ближней вышед рощи, Обстанут вкруг тебя, Твой шум в молчании внимают, Не движась с высоты скалы, И тени упадают Далеки по земли; Как, наклонясь, в тебе глядится Чело угрюмое холма, И с трепетом дробится У ног его волна; О ключ, святыней источенный, Пробивший влагою песок! Тобою привлеченный, Я славлю твой исток. Да ввек твоя святится сила И живоносные струи, Вечно-биюща жила Питающей земли! <1811>

181. УНЫНИЕ

Люблю в душе моей уныние питать. Природа всякий час готова нам внимать, Наставник истинный, товарищ драгоценный! Но более всего люблю тот час священный, Как гаснет в облаках, прощаясь с миром, день, Как длинная с холмов в долины ляжет тень, Полдневных шум работ умолкнет постепенно, И пение певцов слабеет отдаленно, Скрываются цветы, чернеют зыби вод, Как света царь, скончав торжественный свой ход, Померкшее чело скрывает за туманом, И теплится заря на западе багряном. Тогда, мечтается, с прохладным ветерком Молчание летит под маковым венком, Друг ночи и о ней желанный возвеститель! Ты мир и сон ведешь оратая в обитель. Час вечера в полях — печальный жизни вид! Струя сокрытых вод вокруг меня журчит, И аромат с цветов невидимых восходит; Тогда во глубину свою мой дух нисходит; Спят чувства — и мечта его оживлена! Парениям ее вселенная тесна. Сюда питать ее, под наклоненной ивой, Сажусь — и углублен в беседе молчаливой — Сюда, уныния и мудрости друзья! Лик месяца блеснул на зеркале ручья! Пред мною храм села, в очах моих кладбище, Отшедших от земли пустынное жилище, Не бронза, не гранит — вещатели похвал! Полуобрушенный, покрытый дерном вал, Заросших ряд могил, где мох лишь, поседевший На камнях гробовых иль вновь зазеленевший, Почивших время сна являет для очей; Здесь пепел их свежит извивистый ручей. Как братья, как друзья, гроб вместе старца, млада, Их персти не делит железная ограда! При них взор странника стремится отдохнуть, О

братья, вместе течь и вместе кончить путь! О тленности мечта здесь дух мой посещает, Шаг каждый мой себе подобных попирает, Из праха нашего составилась земля. А там, где день и ночь гремит творцу хвала, В природной простоте ума не озаренна, Не хитростью его, а чувством соплетенна, Где, мнится, сам отец внимает чад своих, Вселяет в злобных страх и милует благих, Где древность на стенах секирой твердой стали Неизгладимые означила скрижали, — В сем храме мысль моя со трепетом парит, Приникши к алтарям, поющи лики зрит, Дух — верою, мольбой — ланиты воспаленны, Уста, несущи песнь, и очи умиленны; Там молится, предстать готовясь пред судом, Раскаянье, к земле приникшее челом, В потоке слез свое сретает искупленье; Благословляя там от мира удаленье, Согбенный летами, под бременем скорбей, Желая ускорить кончиною своей, Дом тесный труженик себе уготовляет, Не кончен зрится труд… а старец истлевает!.. Сюда, в час осени, стекайтеся, друзья! Как с шорохом листов смесится шум ручья И ток, рассвирепев, в расширенном стремленье, К окрестным понесет жилищам потопленье; Как ветер восшумит, внезапный гость лесов, И обнажит верьхи дряхлеющих дубов; Когда отцветшие дубравы и долины Представят взорам вид печальный картины И вы не встретите в зерцале мутных вод Ни утра зарево, ни неба ясный свод; Феб скроется, узрев природы разрушенье, И, в скорби, сократит для ней свое теченье; Когда она, сорвав красот своих венец, Сама — как старица, сретающа конец, — Тогда, мои друзья, в сей мрачный лес вступайте; Свой собственный закат всеобщим услаждайте, Смерть менее страшна, коль думаем о ней. Сидящим вам в мечтах, быть может, вестник сей, На мшистой высоте повременно звучащий, Которым говорит нам миг, от нас летящий, Моленья скажет час… во храме огнь блеснет. Всяк к месту, в нем себе избранному, придет. Торжествен час хвалы, предвечному несомый! Быть может, окружив почивших тесны домы, Благословения на прах их притекут, Моление и скорбь свой тихий гимн сольют, И взыдет фимиам над дремлющим в покое… Там веры чувствуйте величие простое! Или всю скорбь в себе стремитеся вместить, Всю силу ближнего несчастие делить, Когда, сквозь частый кров, составленный ветвями, С бледнеющим челом, с померкшими очами, С власами, падшими в небрежности на грудь, Вы узрите красу, таящу робкий путь К могиле, где ее отрада заключенна: Дух скорбью услажден, грудь плачем облегченна! Склонясь на мшистый крест задумчивым челом, Уныния она вам будет божеством. <1811>

182. ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Beatus ille qui procul etc.

Hor. [225]

Блажен, кто жизнь свою в свободе провождает, Как первобытный вселенны гражданин, Доставшийся ему удел распространяет И в отческих полях работает один. Его не устрашит труба, войну гласяща, Свирепых воинов во трепет приводяща, Ни разъяренный стихии грозный вид; Корысти он вослед чрез бездны не летит. Но, лучшею себя забавой услаждая, В саду сухую ветвь пилой отъемлет прочь, Ослабшую крепит, с другой сочетавая, Там тополу спешит любимому помочь; С веселием стада с полей своих встречает, Там круторогую телицу загоняет, Там агницы стрижет сребристое руно, Иль, златом полное, обходит он гумно. Когда ж, венчанная румяными плодами, К нам осень притечет, обильная в дарах, Как матерь щедрая, ожиданна сынами, И пиршество для них устроит на полях — Приспела сладкая трудов его награда, Там точит пурпурный он сок из винограда, Там им взращенный плод рука его берет Иль в чашу светлую янтарный цедит мед. Всё вам, о боги, в дар! вам жертвы обреченны, Властители лесов, стрегущие стада И быта сельского хранители священны, Приносит первого избытки он плода; Ваш храм, украшенный работою простою, На утрие его исполнится хвалою, Церере принесет он юного овна И Вакху на алтарь — обильный ток вина. Садится ль он дубов развесистых под тенью, На мягкой зелени, кропимой ручейком, Внимает ли его приятному теченью, Согбенный думою или объятый сном, — Летающий зефир в него прохладой дует, На ветви голубок, уединясь, воркует, И сам поет вблизи пернатых царь певцов, Во мраке притаясь чуть веемых листов. Когда ж печальную и хладную часть года Юпитер от небес на землю низведет, Преследует зверей различного он рода, Со стаей псов, вокруг расставленных тенет,— Вотще тогда бегут и заяц торопливый, Стремящийся сокрыть в излучинах свой след, Щетинистый кабан и серна боязлива, Пригнувшая рога на трепетный хребет! Как весело домой с добычей возвратиться! Там матерь нежная, любимая жена Перед пылающим горнилом суетится, Малютки милые толпятся вкруг огня; Умеренность, обед приправив с простотою, Стол кроют дедовский с старинною резьбою, И травы, и плоды — садов домашних дар, Мед чистый и вино — посланье щедрых лар! Там летним вечером его встречают взоры, Как весело бегут, тесняся меж собой, Овечки сытые в скрипящие затворы; Склоняся под ярмом дебелою главой, Как медленно идут волы, оставя нивы, И скачут разметав кони златые гривы! Ни скука, ни тщета, ни скорбь, боязни дщерь, Не входят никогда в его простую дверь. <1811>

225

Блажен, кто вдали и т. д. Гораций (лат.). — Ред.

183. К МОЕМУ РАССУДКУ

Сатира третия

Смирись, рассудок мой! к чему такое рвенье? Сатира для людей — худое наставленье. С сим страшным ремеслом ты будь всегда готов Приязни рушить связь, нажить себе врагов; Все скажут о тебе: насмешник сей несчастный Есть язва общества, ум вредный и опасный, Беги его, страшись — для острого словца В сатире уязвит он матерь и отца! И те, которые слывут тебе друзьями И смелыми подчас пленяются стихами, В обиженном лице портрет увидя свой, Смеяся вслух над ним, а тихо над тобой, К толпе твоих врагов тотчас передадутся И дружества с тобой под клятвой отрекутся. Сатира, в коей желчь и злоба лишь видна, Без пользы для других, писателю вредна; Исправишь ли порок насмешкою одною? Стихи ль подействуют над зверскою душою? Напрасно! все труды останутся вотще, Такие чудеса не слыханы еще. Ты будешь обличать Грабилина злодейства, Им разоренные показывать семейства, — Что пользы? Хищник сей покоя и добра Иль друг с вельможами, иль силен у двора! Хоть всеми бранными осыпь его словами, Он, откуп новый сняв, сравнен с полубогами! И день и ночь пиры богатые дает, На коих — крокодил! — он кровь и слезы пьет! Ты скажешь: на суде, пред взорами Клеона, Уснула грозная блюстительность закона, Невинный осужден, оправдан плут… а он? Он знатен, он богат, на что ему закон? Суда для сильных нет — он слабым лишь ужасен; Преступник чем знатней, тем боле безопасен. Явишься ль в общество осмеивать порок Иль юности давать спасительный урок, Бранить невежество, пустую знатность рода,— Что ж будет? все тебя в нем примут за урода, Который должного почтенья не хранит И смело знатному о чести говорит! Писателей дурных исправить ты желаешь,— Вот цель премудрая! как будто выставляешь Себя лишь одного для них ты образцом, В сатире, где едва смысл вяжется с стихом. «Пришел, — вскричат они, — давать нам наставленья, Как будто бы писать нельзя уж без ученья!» Начнешь ли Балдуса порочить скучный бред — «Он добрый человек, — услышишь ты в ответ,— Кто право дал тебе бранить его нещадно? Всяк волен здесь писать и складно, и нескладно; Простительно отцу лелеять милых чад; К тому ж ввели ль кого стихи его в разврат, Недолговечные творения поэта, Которые гниют, не знав дневного света?» Вралева упрекнешь — все ахнут: боже мой, Что труд Бессмыслова возносит он хвалой! Чего же хочешь ты? вражды между друзьями, Которые живут взаимными хвалами? Оставь, оставь навек такое ремесло, Пока оно тебе вреда не принесло; Поэма вздорная, нелепо песнопенье Герою и певцу есть вместе посрамленье! Пусть тонет, пусть горит, в незнании от всех, — Сказав о ней, родишь лишь жалость, а не смех; Печатный всякий вздор исчезнет сам собою: Его ли воскресить осмелишься хулою? Театра нашего и слава наших дней: Сумбека, Радамист, Электра и Атрей — Довольно на себя врагов вооружили: Пыль, черви, сырость, мгла войну им объявили! И ты, на сцену вновь явившийся, Эдип, Из нищего — царем безжалостно погиб, Предтечу своего вотще затмить стремился, Слепец афинский жив — а Царь Эдип сокрылся При плеске зрителей высокого райка! Но можно ль сосчитать, упомнить, хоть слегка, Трагедий, драм собор, труд цеха заказного, Которы погреблись в подвалах Глазунова; Пусть, клятвой отягчась расчетных продавцов, Скрывают там себя и стыд своих творцов,— Нет, мало! для твоей обидной им забавы Ты отыскал в пыли валявшийся «Храм славы», Биона с Мосхом вновь несчастный перевод, И «Федру» Бавия, и кучу разных од, Улику жалкую бессмыслия, безумства; Но мщенье ждет тебя за дерзость и кощунство! Уж Вздоркин для тебя по дням и по ночам Терзает бедный ум для жалких эпиграмм; Уж вновь бессвязное послание готовит, В котором очернит тебя и озлословит, И, в гибельном бреду, бумажный витязь сей С костра возопиет к дружине так своей: «Зачем мы, друг, с тобой на сем костре палящем? Я сроду не писал ни абие, ни аще! Он враг мой, он злодей, в посланиях моих, Жестокий! обличил в бессмысльи каждый стих, А их хвалил и ты, хвалил мой благодетель, Сам, в радостных слезах, я был тому свидетель; О! вечно я ему сей злобы не прощу Иль абие скорей в стихи мои вмещу!..» Так Вздоркин на тебя в посланьи ополчится, Проси его иль нет, уж он не примирится, Тиснению себя безжалостно предаст; Ты шепчешь: «В добрый час! не так-то он горазд»; Согласен в том с тобой; но разве не случалось, Что даже Балдусу нередко удавалось Насмешкою платить насмешникам своим; Не сам ли он тебя под именем чужим Недавно разбранил и с другом поплатился, Чтоб глупость тот его назвать своей решился; В немногих сыщешь ты ума и остроты; Во всех достанет сил для подлой клеветы; И брань ли требует таланта здесь какого, Коль льется нам она с пера и с уст Злослова? Пусть Балдус не страшит, пускай его весь век В кропании стихов уродливых протек, Но Бавий, Мевий, Фирс, поющий доброгласно, Но злобных рифмачей соборище ужасно! Один уж пред тебя с ругательством предстал, Торгаш бессмыслицы и продавец похвал, Который всех морит в горячке стихотворной Журналом, виршами и прозою позорной: Страшись, страшись толпы рассерженных певцов, Уж гром их над тобой обрушиться готов. Неистовый порок обиды не прощает, И гибельный конец злословье ожидает! Но тише — ты в ответ и в спор со мной идешь: Ты вид злоречию совсем иной даешь; Когда бы, например, в горячности безмерной, Открыл пред светом я тот путь неимоверный, По коему достиг Рубеллий до честей, Стал властвовать людьми, раб низкий всех страстей, Когда бы, гнусную сорвав с него личину, Я подлых дел его открыл хоть половину И, в виде собственном представив на позор, Ужасный произнес над ним бы приговор; Когда бы обличил я страшны злодеянья, Которы, в поздние минуты покаянья, Ханжихин, устрашась и смертных, и богов, Смиренно облачил в монашеский покров; Когда бы, позабыв к прелестным уваженье, Всех тайн Кокеткиной я сделал откровенье Иль жизнь Распутина порочить стал бы вслух, Как в ветхой хижине, храня он бодрый дух И мудрость с ранними обретши сединами, Нас жалкими о ней смешит проповедями, — По праву б ты меня злоречивым назвал; Но чтобы над глупцом смеяться я престал? Чтоб, Вадия стихи внимая на мученье, Я мог выказывать в лице своем терпенье; Чтоб, стоя с низостью пред знатным подлецом, Престал бы соглашать я сердце с языком, Иль чтоб в кругу друзей, с людьми иль меж стенами, Бурруна, Бавия назвал бы я певцами; Чтоб, оды Балдуса читая, не зевал, В них каждой бы строки с досады не марал, На жалкий перевод Расина и Вольтера Спокойно бы смотрел и хлопал из партера, — На это нет моей покорности к тебе: Я это повелеть не в силах сам себе. Предавши своему печатный вздор сужденью, Мешаю ль от него купцов обогащенью? Благодаря уму своих покупщиков, Как Крез, от глупых книг разжился Глазунов; И в чем же винен я, когда, за наказанье, Купивши и прочтя Бессмыслова маранье, Скажу, что лучше б он его не издавал, — Тогда его глупцом никто бы не назвал; Полезный сей совет всяк право дать имеет Тому, кто пишет вздор и вздор печатать смеет,— Пусть автор плачущий нанижет пять страниц, Где

просит милости, пощады, павши ниц, Не внемлет ничего читатель беспристрастный: Стихи летят в огонь — и гибнет труд несчастный! К тому же в силах ли сатирой я своей Хоть мало обратить на разум рифмачей? Я Балдусу твержу: ты не рожден поэтом; Будь другом, будь отцом, полезен будь советом Иль помощью другим, — лишь кончу мой совет, А Балдус за перо — и вновь полился бред, И мне ж за доброе приязни наставленье Несносные стихи читают на мученье! Я Вздоркину сто раз стыд тяжкий предрекал, Когда он в свет свои посланья издавал, А Вздоркин — что ни день, то басня или ода, А Вздоркин, нового произведя урода, Скропавши два стиха, надулся и кричит: «О радость! о восторг! и я, и я пиит!» Вотще пред Бавием все силы истощаю И к смыслу здравому склонить его желаю; Рифмач неколебим — и с каждою луной Нас новою дарит в журнале чепухой; Советом оскорбясь, себе ж к стыду и сраму, Смешную на меня пускает эпиграмму; И это ль ты во мне злоречием зовешь, За это ли конца ужасного мне ждешь? Не мне ли одолжен тем Балдус многоплодный, Что, может быть, его прочтет потомок поздный? Безвестны имена: Фирс, Мевий и Злослов — Известность обретут ценой моих стихов, И, может быть, с гудком мой Бавий, вместо лиры, По смерти рассмешит читателей сатиры! За это ль на себя их мщенье навлеку, Что я им лишний год прибавлю на веку? Но, муза! замолчим, покорствовать умея, До первого глупца — и первого злодея! <1812>

184. К ПАТРИОТАМ

Писано в 1812 году, по занятии французами Смоленска

Цари в плену, в цепях народы! Час рабства, гибели приспел! Где вы, где вы, сыны свободы? Иль нет мечей и острых стрел? Иль мужество в груди остыло, И мстить железо позабыло? В России враг… и спит наш гром! Почто не в бой? он нам ли страшен? Уже верхи смоленских башен Виются пламенным столбом! Се вестник кары — вражьей траты: Их кровь жар мести утолит! К мечам! вперед! блажен трикраты, Кто первый смертью упредит! Развейтесь, знамена победны, Героев-предков дар наследный! За их могилы биться нам! На гибель злым и малодушным, Сам браней бог вождем воздушным Летит святым сим знаменам! Их слава нарекла своими — И носим имя мы славян! Вперед, рядами — вместе с ними, Перуном грянем в вражий стан! Сразим, иль всяк костями ляжет, И гробный холм потомству скажет: Здесь скрыт бестрепетных собор, И скажут веки и стихии: Он славу защищал России И мстил вселенныя позор! Стыдом, проклятием покрытый, Сей царь земли, сей бог побед, В ров гибели, для нас изрытый, С высот честей своих падет! Не сонм наемников иль пленных, К алчбе, корысти устремленных, Предателей страны своей, Которы в страхе рабском пали, В добычу всё врагам отдали — И прах отеческих костей! Он встретит в нас героев славы, Известных свету россиян, Спасавших чуждые державы, Которых суша, океан В победах громких созерцали, Которых царства трепетали, Кого дрожал и храбрый швед, И прусс, и галл непостоянный, Сам вождь его, в боях венчанный, И спящий в гробе Магомет! Восстань, героев русских сила, Кого и где, в каких боях Твоя десница не разила? Днесь брань встает в родных полях — Где персть, древа и камни хладны Возжгут твой дух, ко славе жадный! Один, один врагу удар — И вся Европа отомстится: Здесь Бельт от крови задымится, А там — вспылает Гибралтар! 1812

185. МЫСЛИ ПРИ ГРОБЕ КНЯЗЯ КУТУЗОВА СМОЛЕНСКОГО

Как изумленный свет делам твоим дивился И дух унывшия Европы оживал, Росс, видя образ твой, в веселии гордился И, избавителя, тебя благословлял; Когда всеобщий слух тобою был пленяем, Цари завидовать могли твоей судьбе; Кутузов! твой ли гроб в печали мы сретаем? Такое ль торжество готовили тебе? Восторгов наших глас в плач тяжкий превратился; Где ты, спасение, надежда россиян? Лишь славу их вознес — и в вечности сокрылся — Так солнце от очей скрывает океан. Кто ныне поведет полки осиротелы? Кто мужеством врагов заставит трепетать? Кто будет защищать Отечества пределы? Кому спасать царей и царства восставлять? Увы! тебя уж нет! пусть рок ожесточенный, В отраду нам, тебя бессмертием дарит, Пусть слава временам твой кажет гроб священный, В нем славы наших дней залог уже сокрыт; Какой России сын удержит слез теченье? Не есть ли торжество врагам твой гроб один? Усердие к тебе вменится ль в исступленье? Здесь пишет не поэт — здесь плачет гражданин. Соотчичам твоим отрада лишь едина, Что гром твоих побед всю вечность обтечет, Что их Отечество в тебе имело сына: Во славе лишь сынов Отечество живет. Апрель 1813

186. ОСВОБОЖДЕННЫЕ ПЛЕННИКИ

Романс, почерпнутый из происшествий 1813 года

Кровавой битвы час ужасный, Как грозно жребий мой решен! Я жив остался — и напрасно Мой меч победой изощрен! Вотще со мной орудье мести! Вотще внимаю брани глас,— Разив врагов на поле чести, От плена меч меня не спас! Повержен, язвами покрытый, Не смерти жертва, но врагов, Добыча брани знаменитой, Познал Оскольд позор оков. Герой! где твой булат разящий, Где пыл к сраженью, страх врагам, Твой клик, победе предлетящий, Оракул грозный их сердцам? Далёко родины священной, Далёко кровных и друзей; За храбрость — мрак тюрьмы презренной; За клик победный — звук цепей. На диком береге Луары, В ужасной башне вышиной, Враги его повергли яры Под стражей дневной и ночной. Чем боле витязь был опасен, Тесняся с смертью в ряд врагов, Тем боле плен его ужасен И гибельный конец готов! Один, прискорбен, в думе смутной — И взор его к земле простерт; Он смерти ждет ежеминутно И каждую минуту тверд. Как вдруг … о, скорбно утешенье! Свет озарил темничну тму; Ведут … «Одно им заточенье И участь та же, что ему! Они — погибель наших ратей, Гроза рушительна в бою, На них видна кровь наших братий, На них насытим месть свою! Нет, нет, пусть прежде изготовим Достойное отмщенье им. Страданья каждый вздох изловим — И казнью страшной умертвим!» Краса станиц, щит стран полнощных, Возросших средь Донских степей, Быстролетучих, храбрых, мощных, Оскольд зрит ближних и друзей: «Там брань, — они гласят, — кровава, Отчизны в славу возжжена, А нам, нам изменила слава — Лишь честь осталася верна! Погибнем, коль погибнуть должно, Нас близит к смерти каждый миг! Почто, отечество, не можно Вновь биться нам в рядах твоих?» Проходят дни, проходят ночи, Несчастных жертв внимая стон, И утомленные их очи Отрадный не смыкает сон. В душе отмщение пылает, Снедает сердце их тоска; И, безоружная, не знает Путей отчаянья рука. Вдруг ночи в мрак дверей затворы Отверзлись, страшно заскрыпев. «Час смерти», — и смущенны взоры Сретают деву — прелесть дев. Как ангел, божий утешитель, Ниспосланный с небес благих, От уз земных освободитель, Она является для них. Кто красоту ее опишет? Как роза, цвет ее ланит, В груди огонь любови дышит И взор отважностью горит. «О витязи, — рекла, — спасайтесь, Минута смерти сочтена; Вот ключ, одежда, всё: скрывайтесь! А я за вас умру одна! Темницы страшной сей хранитель Похитил счастье дней моих, И хищник сей… есть мой родитель! Им предан казни мой жених!..» Смущенных их, в благодаренье, Выводит смело за собой: «Здесь вам, о витязи, спасенье — А мне во глубине речной! О, погаси, пучина яра, Огонь, пылающий во мне!» — И, с шумной пеною, Луара Ее скрывает в глубине. <1815>

187. НА КОНЧИНУ ДЕРЖАВИНА

Элегия

Не was a man, take him for all in all. We shall not look upon his like again [226] . Шекспир

О ком, зрю, хариты и музы в печали, О ком умоляют власть грозных судеб? Но тщетно на урну, взывая, припали: Ты скрылся, Державин! — ты скрылся, наш Феб! И глас их не слышит уж сердце поэта! Цевницы во прахе — нет жизни в струнах… О бард! и на лиру, пленявшу полсвета, На лиру ль бессмертья сей падает прах? Где ж вечность и слава, о коих поведал И двигал к ним сердце героев, царей? Кому, песнопевец, кому ты передал Небесный твой пламень, другой Прометей? Увы, всё в подлунной на миг лишь созданно! Кичливости смертных повсюду урок; Нетленный твой вижу, злой смертью сорванный, На гробны ступени катится венок… Венок, кем бессмертна России царица? Что слава сплетала, тобою гордясь? Нет, бард наш единый! прах скрыла гробница — Но вечность над нею с тобой обнялась! И, в недра приемля гроб славного праха, Обитель истленья, святится земля. Вняв глас твой, о гений! со смертью без страха Сойдусь — и за гробом увижу тебя: В сияньи небесном, где днесь, песнопевец, Ты вновь пред Фелицей — царей образцом, И севера витязь, ее громовержец, Склоняет при встрече пернатый шелом. Сияй между ними, от муз похищенный, На след твой взираю я с завистью днесь — И скорбью к могиле несу отягченный Всё, что лишь имею: и слезы, и песнь! Там, мнится, твой гений гласит, отлетая: «Что петь мне: царицы единственной нет!» Отчизна вещает, твой гроб обнимая: «С величьем народа родится поэт». Как дни исчезают, и смертных так племя, — Гробницей великих их след познаю; Твой памятник видя, зрю, самое время Склонилось недвижно на косу свою. Твой путь был ко славе усыпан цветами; Особая участь счастливцу дана: Ты пел, окруженный бессмертья сынами, — По отзывам лиры ценят времена. 1816

226

Он был человеком в полном смысле слова, Мы больше не увидим подобного ему (англ.) — Ред.

188. К В. А. ЖУКОВСКОМУ НА ПОЛУЧЕНИЕ ЭКЗЕМПЛЯРА ЕГО СТИХОТВОРЕНИЙ

Желанный дар из рук любимого поэта, Стань в ряд с Державиным в почетный уголок; Пусть ищет кто другой забав ничтожных света: В вас сердца моего утеха и урок! При вашем имени о свете забываю И, силою благой фантазии влеком, В мир лучший; в мир другой мечтой перелетаю, Который лишь душам возвышенным знаком, Где всё, что на земли возможет быть прелестно И радости небес для сердца прорицать, Рукою собрано поэзии чудесной — Олимп, где жрец ее дерзает обитать! Туда меня, поэт, твой гений увлекает… О, если бы его имел я силу крил! Венец его в лучах бессмертия сияет: Он лиру лишь добру и славе посвятил. Пускай достоинства свет видит равнодушно, — Поэту ль от него отличия искать? Пусть будет он сокрыт от знатности бездушной, Пусть будет злость его и зависть помрачать — Не знает низких средств души высокой сила, Он будет лишь одно прекрасное любить, Судьба его сама от смертных отличила, И чувств его ничто не может изменить! Завиден для меня путь, избранный тобою, Стезя, ведущая так близко до сердец. Скажи, исполненный когда самим собою, Страсть к славе и добру, поэзии мудрец, С волшебной силою ты передать желаешь И чувства упоить сей страстию благой — Скажи мне, не в себе ль награду обретаешь? И высший смертных долг исполнен уж тобой! Ты любишь — и поешь в восторге добродетель. Круг мирных дел певца пускай судьба стеснит, Но дух его парит, величия свидетель, И с гордостью венок достоинству дарит. Как живы для меня, поэт, твои картины, Наставник в коих твой, натура, вся видна: Сей вечер сумрачный, сходящий на долины, И обаяния владычица, луна, Что, медленно взойдя в среду небес обширных, Сребристою струей рассекла мрачный ток, Близ коего один, в мечтах, при звуках лирных, Ты внемлешь быстрых лет катящийся поток, И время отдает тебе минувши годы, Надеяся тобой украсить в мире след — О, нежных сердца чувств, поэт любви, природы! Минуты сей восторг дороже многих лет! С какою прелестью своей неизъяснимой Ты благ утраченных нам кажешь скорбный вид! Он скрылся, призрак сей, вовек невозвратимый, Но живо моему он сердцу говорит! И к праху самому, дух нежный, пламенея, Мечтание пред ним слиялось с бытием — Я зрю: горит лучом столб бледный мавзолея, И гений внемлет глас при камне гробовом! Верь: лучший наш удел — сия страна мечтаний, Где мысль, свободна уз, полет свой соверша, Бросает свет на путь тернистый испытаний — И чувствует свое величие душа. <1818>

189. «Жуковский, не забудь Милонова ты вечно…»

Жуковский, не забудь Милонова ты вечно, Который говорит тебе чистосердечно, Что начал чепуху ты врать уж не путем. Итак, останемся мы каждый при своем — С галиматьею ты, а я с парнасским жалом, Зовись ты Шиллером, зовусь я Ювеналом; Потомство судит нас, а не твои друзья, А Блудов, кажется, меж нами не судья. 3 сентября 1818